Поляков - страница 8

Наступает время возвратного движения, возвращения на европейский перекрёсток, поиска нового места в жизни.

Они уезжали из Томска в 1922 году, отчасти подгадывая к тому, чтобы мальчик пошёл в школу в Москве.

В Томске стучали прикладами по окладам икон, сдирали позолоту и конфисковывали церковную утварь. Вставало солнце новой жизни, и какой она будет — не знал никто.

Вокзал был стар, со следами от пуль в штукатурке. На Тайге они пересели на прямой поезд — через Тайгу ходили долгие поезда, первый и второй.

И вот они движутся к Уралу. Как непохоже это путешествие на то, давнее, что привело их в Томск. Теперь жизнь всё так же неустроена, а страна вокруг — совсем другая, неласковая к «бывшему» человеку. Слово «бывший» — как родовое проклятие, и делать нечего, ничего не вернёшь. Глядя на мелькающие за окном деревья, они прощаются с этой землёй.

Это потом, через три года, Томск упадёт в омут Сибирского края, а затем Западно-Сибирского, ну а в чёрный 1937-й и вовсе сдерут с города Томск областные «лычки» и станет он районным центром Новосибирской области. Потом, в Отечественную, как и в Первую мировую войну, вырастет в нём лес заводских труб, потом снова он станет городом областным, затрещат рядом с ним дозиметры — потому что ляжет на томскую наковальню советский ядерный меч. Нефть да газ, оптика да электроника, точное машиностроение — но всё это уже имеет косвенное отношение к нашему герою.

Косвенное — потому что по дорогам страны шли грузы для его заводов, потому что его родной город был узлом сложного механизма, узлом технологических цепочек. Но наш герой не был сентиментальным, и поэтому Томск уплывает из нашего повествования.

Московские улицы кривы и запружены лошадьми и толпами крестьян. Появление на них автомобиля означает массовое убийство пешеходов. Большевики вряд ли будут прибегать к такому изощрённому способу убийства.

Леон Райхельгауз,

французский журналист. 1922.

Семья достигла Москвы в особое время.

Год от рождества Христова 1922-й, а от начала революции — пятый. В этот год Москва отъедалась на муке тонкого помола, на запахе пряностей новой экономической политики.

Невидимым образом страна собиралась, чтобы объявить в декабре о явлении невиданного названия — из четырёх слов, превратившихся в буквы. «СССР» — это читалось как новое заклинание, сменившее и расширившее «РСФСР». Про РСФСР ходила злая шутка, что это название придумано для того, чтобы Ленин и Троцкий могли читать его одинаково — один слева направо, другой — справа налево. Москва действительно была завешана портретами Ленина и Троцкого, ещё не разделённых, ещё связанных воедино, хотя один тяжело болен, срок его отмерен, а второго уже ждёт неминуемая опала.

Семья на многие годы укоренилась в Москве. Староконюшенный переулок, дом 26, квартира номер 1 — этот адрес будет кочевать из документа в документ. Эти цифры будут неизменны много лет.

А был это маленький особняк с мезонином, который без труда слизало с московского перекрёстка время. От Арбата на юг — Староконюшенный. Поперёк — Сивцев Вражек.

Вот там, на углу, и стоит особняк, что поделен на части множеством людей разного общественного сорта. Это теперь слова из песни не выкинешь — «Система коридорная, на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Тогда Поляковы вчетвером уместились в крохотном пространстве маленького домика. И ещё пятьдесят семь человек грели своим теплом старые стены — при той самой единственной уборной, о которой потом споёт Высоцкий. Окна выходят на поднимающийся вверх переулок, наискосок начинается стройка — там рабочие-сезонники возводят конструктивистский правительственный дом, а рядом — дома-недоростки, старая послепожарная Москва.

Арбат — не район. Арбат — страна, Арбат — символ.

После того как европейские армии откатились от Москвы, постепенно вымерзая, и легли по обочинам дорог как голубцы в сметане, Арбат застроился по-новому — усадьбами, сбегавшими к Москве-реке, небольшими домиками губернской архитектуры. Конец девятнадцатого века дополнил это пространство доходными домами. Особняки меняли владельцев, ветшали, а в начале двадцатых, когда в Москву хлынул поток людей со всей России, бальные залы дворянских особняков нарезали перегородками тонко, как хлеб в голодный год. Лепнина на потолке Поляковых уходила под стену-новодел, рвалась в рисунке. Но это была жизнь, укромное живое и жилое место внутри огромного и безжалостного города.