Поляна, 2014 № 01 (7), февраль - страница 14

Женщина стояла молча.

— Нет, вы знаете что… вы лучше мне кефир не надо давать. Дайте соку яблочного.

Женщина стояла молча.

— И дайте еще тогда уж с колбасой бутерброд.

Я продолжала смотреть на витрину и сглатывать слюну. Люблю я это предвкушение…

— Дусюк! — вдруг шепотом сказала женщина. — Жрать — дело поросячье…

Я посмотрела на нее:

— Ленок! Ты?!. Леночек!

Это была Ленка. Стояла и улыбалась шире стойки. Только Ленка на всем свете умела так улыбаться.

— Дусюк! Колобочек ты мой родной!

— Ленка! Плюшечка моя изюмчатая… Скажи «изюм»!

— Мармелад, — расплылась Ленка в своей коронной улыбке.

В общем — это была Ленка Баш.

Толстухи бывают двух видов — грустные и веселые. Можно выразиться иначе: трагические и комические. Это такие амплуа по жизни. Толстухи в стиле «изюм» и в стиле «мармелад». Трагикомических толстух не бывает. Трагические толстухи иногда, конечно, смеются. Комические толстухи, разумеется, тоже плачут. Но дело это не меняет. Я всю жизнь была трагической толстухой. Типа сильно растолстевшего Пьеро. Или опухшего Дон-Кихота. Ленка — толстухой комической. Вроде отъевшегося Арлекина и натурального Санчо Пансы. В течение почти целого года здесь, в Соснянске, мы не расставались.

Поймите, дело не в идиотской сладкой парочке «оптимист-пессимист». Дело глубже. Оно — в «реализме-романтизме», наверное. Я не знаю, как это еще выразить. Ленка всегда была реалисткой. Она знала, что она — толстушка. Да. Я — толстушка. И? Мой тухес чуть-чуть шире вашего. И у меня нет талии. Почти нет. И? Ну и что? Да и ничего. Подвиньте ваш тухес. Дайте пройти. Жизнь продолжается.

Я же всегда была романтиком. Я всегда тактично игнорировала тот факт, что я есть то, что я есть. Я думала, что есть нечто большее. Не в смысле толщины. Я думала, что мой пухлый тухес — это бред, сновидение и временный мираж. Что он — дурная греза. А вот «реализм» заключается в том, что рано или поздно ко мне приедет принц на белом коне с голубыми коками или на синем с красными, что все равно, и, словно бы не заметив моего пухлого тухеса и полного отсутствия талии, увезет меня в Сказочную Страну. И я ждала принца. И от предчувствия и волнения кушала. И мой миражный тухес пух не по дням, а по часам. А принц все не появлялся.

И вот в те моменты, когда мне особенно остро казалось, что он вот-вот должен появиться, но он все не появлялся, появлялась увесистая и конкретная Ленка со своей фирменной улыбкой в стиле «мармелад», и спасала меня от трагического наваждения. Она появлялась и тогда, когда вместо принца появлялось очередное уёжище, искусно загримировавшееся под эталон женского счастья.

Без нее я бы, наверное, уже триста раз повесилась или отравилась. Ленка говорила всегда так: «Опять трагедия? Ладно, давай, чтоб Бога не травмировать — пожрем…» Ленка, Ленок, Леночка… Где же ты все это время была? И где была я? Господи… чтоб тебя не травмировать… прости.

В Соснянск я попала в 97-м. Меня направил сюда Паровозов.

В Соснянске открылся рынок. Директором рынка был друг Паровозова, бывший «коллега» по зоне. Звали его Анатолий Васильевич Дышлюк.

Особенностью Анатолия Васильевича было прежде всего его лицо: все измятое, в каких-то рытвинах, буграх и буераках. Типа осеннего подмерзшего проселка или скомканной простыни. Может быть, он когда-то болел оспой. Может быть, в юности у него были проблемы с угрями. Может быть, дело было в боксе, которым он занимался в молодости. Может — во всем сразу. Не знаю. Не спрашивала. В криминальном мире за ним числилась одна кличка необидная, другая — обидная. Необидная — Дышло, обидная — Целлюлит. На «Целлюлита» он обижался смертельно и вполне мог убить. Но дело не в этом.

К 97-му я уже неплохо освоила бухгалтерские дела. Знала, что такое торговля. Паровоз направил меня к Целлюлиту. Типа — замом. Так ему при мне по телефону и говорил:

— Толь, это тебе не сикильдявка смазливая, понимаешь? Этих ногастых сосок с ресницами — их у нас, сам знаешь, как в гальюне окурков. Тут другое. Девчонка с хваткой. Сообразительная, перспективная. При этом — честная.

Здесь он по-отечески многозначительно, сурово и нежно в одном прищуренном флаконе взгляда, посмотрел на меня, потом продолжил: