Помнишь, земля Смоленская... - страница 28

Направляясь вместе с Токаревым в штаб нового батальона, где им теперь предстояло служить, Хониев остановился, оглянулся назад. Их эшелон стоял с распахнутыми дверьми — словно с темными пустыми глазницами. И другие составы были недвижны, будто мертвы, и паровозы не шипели, не дымили, застыли на месте, точно скованные зимним холодом. Хониев видел машинистов, суетившихся возле паровозов, лазавших под вагонами, и гадал, что же заставило замереть все эти эшелоны: может, вышло все топливо или рельсы были повреждены бомбежкой?..

Он перевел взгляд на Ельню. Над ней еще стелился дым, закрывая опускавшееся солнце, черные струи тянулись к небу, извиваясь, как змеи, и солнце плыло в этом дыму — наподобие желтой керосиновой лампы с иссякающим светом.

Хониеву чудилось, будто дома в Ельне жмутся друг к другу, как овцы, испугавшиеся волков. На улицах народу почти не было, но из города лился нескончаемый поток людей с ружьями, лопатами, в военной и гражданской одежде.

Дым войны над русским городом, он, казалось, проникал в сердце степняка, пропитывая его едкой горечью.

А пейзаж вокруг Ельни, картины русской природы ласкали взор… И они были близки поэтической душе Мутула. Вон речка течет в зарослях кустарника, спокойная, неторопливая, — возможно, какой-нибудь из притоков Десны. И у рощи за речкой сейчас такой мирный вид, она манит зеленью и прохладой, и жаворонки над ней вьются — только в их обычно беспечных, заливистых трелях звучат испуг и тревога, их страшит дымное небо… А вон там, где недавно Хониев отчитывал Синицына, словно две подружки, клонят друг к другу свои трепещущие кроны березки. И кажется, что они перешептываются, а может, зовут уходящих бойцов: «Куда же вы, почему не хотите отдохнуть в нашей тени, послушать наш шелест-разговор? Вам некогда, вы спешите на войну?.. Ладно, мы подождем, пока вы вернетесь…» А какая густая трава вокруг березок — сюда бы косаря из кольцовского стихотворения!.. Но, видно, уж не зазвенеть здесь крестьянской косе, другая коса разгулялась над землей: визжит, сечет все живое — коса войны…

Прощай, Ельня!..

Прощайте, роща, речка, березки, прощай, эшелон! Ты был нам домом долгое время. Прощай!.. Нам предстоит далекий, трудный путь.

Так подумал Хониев, круто повернулся и, кивнув Токареву, чтобы тот следовал за ним, зашагал к штабу батальона.

Во второй половине дня 46-й полк выступил в поход в направлении Смоленска.

Если во время обычного марша бойцы отдыхали после каждого часа пути, то сейчас это правило не соблюдалось, привалов, даже коротких, не было, марш-бросок продолжался уже более двух часов.

По бокам дороги расстилались поля, где густо-розово цвели не известные Хониеву растения, над которыми с тихим жужжанием кружились пчелы. Растения, значит, были медоносные, но Хониев видел их впервые, хотя в калмыцкой степи вдоволь было всяческих злаков, цветов и трав, от ржи до верблюжьей колючки, которую в охотку поедали верблюды.

Хониев повернулся к Токареву, идущему рядом:

— Андрей, что на этих полях растет? Я такой травы еще не видывал. Гляди, сколько пчел над ней!..

— А кто ее знает! В Калмыкии сие пчелиное лакомство, по-моему, не водится.

Сзади чей-то голос спросил:

— Товарищ лейтенант, а в Калмыкии вы гречневую кашу ели?

— Ел, ел, — засмеялся Хониев. — И не только в Калмыкии.

— Так это гречневая каша и растет! Гречиха, товарищ лейтенант.

— Так вон она какая — гречиха…

— Солдатская еда, товарищ лейтенант! — прокомментировал Токарев. — Как для коня овес, так для бойца гречневая каша.

— Вот не думал, что поля с гречихой такие красивые…

— В котелке каша еще краше, — не унимался Токарев. — Эх, порубать бы ее сейчас!.. А то идем, идем, и конца пути не видно.

Командование полка словно услышало его сетования: выйдя из низины, изрезанной оврагами, на ровное место, поросшее редкими деревцами, полк наконец остановился на привал.

Отсюда видны были вдали небольшие деревеньки, будто затерянные среди полей пшеницы, гречихи, овса; легкий ветер, пробегая по полям, чуть рябил их, и светлые полоски перемежались с темными — как в море при неполном штиле.