Помпа - страница 2

Юлька кое-как застилает свою полку. Матрац съезжает, одеяло ползёт вниз, подушку не впихнуть в наволочку — дома все постели всегда стелет мама.

— Ты её за углы, за углы хватай! — учит толстуха.

И вот Юлька тоже наверху.

Задвигает чемодан и гитару в ноги, ложится на живот, достаёт из сумки коробку любимого плавленого сыра, горсть конфет… Мама говорила: «Сперва будешь есть пирожки, доченька! Слышишь?» Но Юлька ест вперемежку сыр и конфеты. Сыр слепил челюсти — фу, гадость! Она прячет под подушку серебряную обёртку. Конфетные бумажки всегда вроде улик преступления, их туда же. А глаза… глаза впиваются в несущиеся за окном перелески, тёмные овраги, мокрые дачные платформы… Хорошо мчаться вдаль, в неизвестное!

Теперь, пока Юлька, объевшись конфет с сыром, убаюканная перестуком колёс, посапывая, спит на своей полке, можно рассказать, что же это за двоюродная у неё появилась сестра.

На самом деле она скорее четвероюродная. У Юлькиной мамы жила где-то на Севере двоюродная сестра. Долго не писала и вдруг…

Дальше шёл подробный адрес, где живут, и поклоны, поклоны всем родным. Адрес был заманчивый: до моря недалеко, весна ранняя, в Москве май ещё холодный, здесь же всё в цвету; в Москве воздух от машин тяжкий, у них — лучший на побережье…

И когда Юлька, простудившись на катке, где начала учиться фигурному катанию, стала прихварывать, родители решились. Выпросили в школе, благо у дочки отметки неплохие, разрешение выехать ей весной пораньше и отправили свою единственную, ненаглядную к родичам в Крым. Всё ясно, правда?

Стройный загорелый молодой человек в белой тенниске стоял у голубого мотоцикла. На лбу у молодого человека, поднимая золотые волосы, темнели громадные выпуклые очки.

Лавина пассажиров двигалась с вокзала.

Молодой человек шарил глазами: как угадать? Вот девочка, накренившись под тяжестью корзины, идёт за старушкой — не она; вот две в платочках и сарафанах — нет, местные. А вот, кажется, похожая…

В хвосте пассажиров уныло плелась рослая девочка в брюках, тёплой куртке, берете и чёрных очках, с чемоданом и полосатой сумкой в руках. За спиной у неё висела гитара в целлофане. Девочка останавливалась, беспомощно озиралась…

— Ты не Юля будешь? — крикнул молодой человек.

— Я… Юля!.. Я… — Из-под чёрных очков выползли две предательские слезы.

— Я аж с водохранилища за тобой еду! Мамочка не смогла, на червей её срочно перебросили. Насилу успел, — бодро пояснил молодой человек, отнимая у Юльки чемодан. — Понимаешь, к вагону бежать поздно, дай, думаю, здесь постерегу. Будем знакомы. Лукьяненко Пётр! — Он протянул ей загорелую руку.

Юлька уже успокоилась, повеселела. Главное, очень любопытные у него были очки!

— Юлия Майорова, — представилась и она. — Лукьяненко я знаю, это моя тётя.

Пока Пётр прилаживал к мотоциклу чемодан, Юлька, облегчённо отдуваясь, смотрела вокруг. Площадь у вокзала была сверкающей от солнца, шумела и гудела не хуже московской.

— Садись, — приказал Пётр. — Хорошо доехала? Отец с матерью здоровы?

— Здоровы. А… куда?

— Сзади. Умница, брюки надела. — Он сдвинул на глаза свои телескопы. — Домчим мигом. Не боишься? Бандура твоя не оборвётся?

«Бандура…» — подумала Юлька. Вслух же храбро проговорила:

— Гитара? Нет, не оборвётся. Домчим.

И они помчались. Вообще-то говоря, Пётр вёл мотоцикл в четверть силы: кто её знает, москвичку, ещё свалится без привычки…

Удивительно! Когда подъезжали к Феодосии, пассажиры, и Юлька с ними, льнули к окнам вагона, умиляясь:

«Море!.. Ах, глядите, море! Ой, волны!.. Ой, барашки! Ой, пароход!..»

А сейчас мотоцикл сворачивал, свернул куда-то с главной улицы, синяя сверкающая полоска моря исчезала, таяла, исчезла. Они с Петром, подскакивая, катили всё прочь, дальше и дальше.

— А в-вы… разве… не на море?

— Мамочка же писала… Ездить будем!..