Понедельник — пятница - страница 4

Храмцов пошел за ней, неся белье на вытянутых руках и не замечая, что оно вовсе не такое уж тяжелое. Поднялись по лестнице, начался длинный коридор — и сразу же девушку стали окликать раненые: «Куда бегала, Любаша? Я иссох от тоски», «Мы тут побились — за кого из нас пойдешь?», «А она к офицерам чаще заглядывает, ей сержант ни к чему». На Храмцова никто не обращал внимания, со всех сторон только и слышалось: «Любонька, а почему у вас поцелуями не лечат?», «Когда дежуришь, Любонька? Жди — загляну…»

Люба не отвечала. Она спешила, словно пытаясь быстрее проскочить этот длинный и опасный, как железная дорога, коридор, уйти от десятков глаз, и Храмцов невольно прибавил шаг, чтобы оказаться рядом и как бы прикрыть девушку от этих глаз.

— Спасибо, — сказала Люба, отбирая у него белье.

Храмцов не уходил. Его поразило, что за какие-то несколько минут девушка стала совсем другой, словно напуганной или обиженной. Он хотел остаться с ней, чтобы потом снова проводить по коридору, но Люба повторила:

— Спасибо. Вы идите, ваша мама, наверно, уже там.

Он ушел в крохотную сестринскую. Мать удивленно поглядела на его халат:

— Ты куда ходил?

— Да тут… Ну, белье помог отнести.

— У тебя что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось.

Мать не стала допытываться, и на том спасибо.

А через несколько дней Люба появилась у них дома.

Храмцовы жили в Соцгородке, в маленькой комнатушке, в квартире «уплотненных». Две кровати, тумбочку и пару стульев разрешили взять из госпиталя, стол и шкаф одолжили хозяева. В комнатушке было тесно и неуютно.

Люба пришла поздней ночью, с чемоданом, и Храмцов, проснувшись, оторопело глядел, как она развязывает платок и расстегивает старенькое, сильно поношенное, тесное ей пальтишко. Он даже не сразу узнал ее в этом пальтишке и платке.

Мать сказала:

— Ну вот и хорошо, что пришла… Значит, совсем невмоготу?

— Да, совсем, — кивнула она. — Сегодня опять…

Они недоговаривали, не желая ни во что посвящать Храмцова, но сами хорошо понимали друг друга. А он не понимал ничего из их разговора. Через час ему надо было уходить в ночную смену.

— Люба поспит на твоей кровати, — сказала мать. — И вообще пока поживет у нас.

— Вы не против? — спросила его Люба.

Храмцов опять начал густо краснеть, но теперь девушка не глядела на него, а села к столу и устало провела ладонью по лицу.

Храмцов не удивился тому, что мать пригласила Любу жить здесь, у них. Ей всегда надо было о ком-то заботиться, кого-то жалеть, успокаивать, выручать — такой уж у нее был характер. Может, поэтому она и работала в госпитале. А к Любе она относилась с особенной добротой еще и потому, что Люба тоже была ленинградка и ее родители погибли в Ленинграде. Девчонка — сирота. Что из того, что ей восемнадцать? Все равно девчонка, вдосталь хлебнувшая горя в тяжелую блокадную зиму…

Все-таки он узнал, что произошло и почему Люба перебралась сюда, в их тесную комнатенку. Он мылся, дверь в комнату была приоткрыта, мать и Люба думали, что он ничего не слышит.

— Надо было бы все-таки пожаловаться главному. Здоровенный бугай, чего ему в госпитале валяться.

— Не могу, — сказала Люба. — Не люблю жаловаться. Сегодня еле вырвалась… И еще этот, капитан, ну, с усиками, тоже руки распускает — спасу нет…

— У него одна рука, — заметила мать.

— Он одной за две… И все одно и то же твердят, одно и то же: война, мол, все спишет, один раз живем…

— Нет, — сказала мать, — ничего война не спишет, это ты правильно рассуждаешь.

Храмцов вошел, вытирая лицо и шею, и обе сразу замолчали.

— Ладно, — сказал он ломающимся баском, — живите у нас. Я и в общежитии могу. У нас ведь многие на казарменном.

— Не выдумывай, — строго сказала мать. — Как-нибудь устроимся.

Они виделись редко. У Храмцова кроме работы каждый день были занятия во Всевобуче. Он учился стрелять, бросать гранаты, рыть окоп, разбирать и собирать «Дегтярева» или винтовку. Люба часто не ночевала: то дежурство, то на вокзал… Раненых привозили только по ночам, и эшелоны разгружали ночью, чтобы никто не видел. Война все-таки шла к концу, а раненых не убывало — вот и незачем вселять уныние в тех, кто живет и работает в тылу. И Люба ездила по ночам разгружать эшелоны.