Порхающая душа - страница 11

Жаркий вечер. Луна сквозь тучи.

Ждут дождя не дождутся травы.

Тетива напрягается все круче, круче,

И руку толкает лукавый.

Идет она, стройная, по зеленому косогору, —

Вечером он темно-лиловый, —

Идет, гадает: — Встречу ли скоро?

Встречу ли когда-нибудь снова?

А в тучах серебряные ломаются сучья,

Вспыхивают золотые костры.

Ах, эти июльские грозовые тучи —

Смерть для нашей сестры!

— Куда вы одна? Куда так поздно?

Ее сердце покатилось в омут.

Посмотрите, тучи какие грозные,

Вам надо бы сидеть дома.

Тетива напрягается круче, круче

Стрела дрожит от гнева,

Пылают золотые и серебряные сучья

В полях звездного посева.

Стрела запела и, как тонкое жало,

В светлой тьме его глаз

От жадной радости и тоски задрожала,

Стрела в его сердце впилась.

Что же, охотница, или стрел отравленных

Не хватило для редкого зверя?

Или ты богом охоты оставлена

За то, что устала верить?

Стоит твой лев пред тобой невредимый,

И улыбка во тьме чуть алеет.

Или удар скользнул куда-нибудь мимо?

Или руке твоей надо быть злее?

— Что же вы молчите? Разве вы немая?

Она не глядит, не смеет,

О чем он говорит — она не понимает.

Что с нею?

Стоит вся бледная, глаза в тумане.

Бедная Маргарита-Елена!

Он опять невредим, он опять не ранен,

Он опять избежал плена.

— Жаль, что немая, а мы бы поболтали,

Я сегодня не очень занят. —

Милая охотница, друга едва ли

Найдешь во вражьем стане.

Ты умница, что ему не сказала даже

Простого прощального привета.

Пусть он друзьям своим расскажет,

Что ты как воин одета,

Что на тебе стальная сверкает кольчуга,

Что горят твои кованые латы,

Что и он во вражьем стане не нашел друга,

А ведь дрогнуть легко могла ты.

Где же охотница? Смеется добыча —

— Не во вторник? Ну что ж, значит в среду.

Хочет девочка соблюсти все приличия

И сделать потруднее победу. —

Он один на косогоре, на темно-лиловом.

Слышит охотница. — Где вы? —

И одно маленькое, короткое слово

На губах своих выжигает гневом.

Разорвалось небо серебряной раной

И захохотало над косогором,

На котором люди ведут себя так странно,

Забавляются таким вздором,

И пообещало земле, что дождь сейчас хлынет,

Смоет след человечьей отравы,

И запахнут луга горькой полынью,

И запахнут медом травы.

Июльские дни — голубые арки,

И сквозь них золотой хоровод.

Июльский полдень истомный, жаркий,

А сердце у нее — лед.

А щеки так бледны в пепельной раме,

А плечи — поникшие ивы,

А руки тянутся — куда — не знают сами,

И так хочется быть счастливой.

Пойти разве к озеру

И зеленой тине

Отдать усталое тело?

И скажут, когда ее сердце совсем остынет, —

Быть счастливой она хотела.

Пойти разве ночью к лиловому косогору,

Облить полынь слезами,

Пойти, спросить у зеленого бора, —

К кому руки тянутся сами.

А если бы в город? Хоть в окно? Хоть тенью…

Нет, где уж я — куколка из ситца,

И город ничего, ничего не изменит, —

Что может теперь измениться?

Бродит девушка по смолистому бору,

То у озера, то где-нибудь повыше,

И солнцу не смешно, что от такого вздора

Грудь ее часто дышит.

Солнце ведет голубые арки

От утра к заре вечерней

И знает, что в бору и в нарядном парке

Радость цветет среди терний.

Июльские ночи — хрустальные карусели, —

Кружат бедные головы, кружат,

Пальмами сквозистыми серебрятся ели,

Морем зеленеют лужи.

Июльская полночь — влажное пламя,

И губы у бедной сгорели,

А руки тянутся, куда — не знают сами,

И дрожит коралловое ожерелье.

Пойти разве зарыться в медовые травы,

Росы ночной напиться…

И вдруг голос спокойный:

— Куда вы?

Куда вы, куколка из ситца? —

И бледнеют на шее розовые кораллы,

Но больше не никнут плечи,

Гордые губы жарки и алы.

— Смеешься? Погоди, отвечу!

И, вдохновеннее майской соловьиной трели,

Рвет упругие завязки

И нагая, в одном коралловом ожерелье, —

Лебедь древней сказки.

На песке, чуть влажном от рос июля,

Ее обнажившие ситцы,

И спрашивает луна благоговейно: — «Могу ли,

Смею ли тебе молиться?»

Охотница! Он у ног твоих,

Видишь, зверь ранен,

Видишь, кровь на губах дрожащих,

Видишь, смеяться он больше не станет, —

Ему слезы меда слаще.