Порог - страница 12
— Хм, — поморщился Акимов. — Это слишком общо. И вообще, что значит «играют играющих»?
— Так ведь это — спектакль. И подается как спектакль. И судьи просят разыграть спектакль. Вообще, эти «замшелости» уж очень романтичны, очень привлекательны, могут вызвать ностальгию. Ануй, наверное, не хотел ностальгии.
— Ну так что? — настаивал Акимов. — Раз уж эти замки да соборы — игрушечные (я согласен: спектакль), так хоть помост оживи слегка, сделай внушительней: суд-то настоящий.
— Да какой же он настоящий! — не сдавался братец. — Такой же настоящий, как съезд деятелей искусств.
Это было больное место: только что прошел знаменитый хрущевский культурный погром — Всесоюзный съезд деятелей искусств с последующей газетной кампанией против всех сколько-нибудь выдающихся художников, музыкантов, режиссеров. Акимова, разумеется эта кампания не миновала. Сейчас Акимов задумался, помрачнел.
— Ладно, — сказал он, вздохнув, — делай, как знаешь.
Редко с кем Николай Павлович бывал так покладист. Но все-таки была одна деталь, против которой Акимов категорически восстал. В конце спектакля как «апофеоз справедливости» разыгрывалась сусальная сцена коронации Карла Шестого. Для придания совершающемуся обряду образа сакрального действия сверху, из-за падуги должен был появиться огромный, грубо раскрашенный ангел, неуклюжими рывками опускаемый на веревках. В руках ангела предполагалась золоченая корона, которая должна была не очень точно опуститься на голову коленопреклоненного Толи Кириллова, игравшего Дофина. Все это уже с абсолютной достоверностью воспроизвело бы старинную миниатюру, но глубина сцены и живая подлинность человеческих фигур придала бы картине глумливую двусмысленность.
Нас удивило, как тонкий Акимов не понял такой, казалось бы, близкой ему идеи. Как оказалось, слишком близкой. Много позже мы узнали, что когда-то Николай Павлович сам придумал и пытался ввести в свой спектакль сцену, совпадавшую с этой буквально до мелочей, но партийно-культурные чиновники не позволили ему этого сделать.
Много лет спустя, когда я встретил Кириллова в тяжелый для него момент и, желая ободрить его, напомнил ему, как они с Юрой когда-то поставили «Жаворонка», Толя поправил меня:
— Нет, Боря, это не мы с Юрой поставили «Жаворонка», это Юра поставил у меня спектакль.
Это, конечно, было не так: Юра заложил режиссерскую основу спектакля, можно сказать, сконструировал его, но Толя поставил все мизансцены, он организовал игру актеров, прекрасно сыграл сам. Однако редко мне приходилось слышать столь откровенное и благородное признание.
На «Жаворонке» закончилась театральная карьера моего брата, и в том же году он не стал членом Союза художников. В этом году, расставшись с первой женой — так это все совпало — и оставив ей только что купленную кооперативную квартиру, Юра поселился у меня в двенадцатиметровой комнатенке на Васильевском острове, в коммунальной квартире, которую (комнату, а не квартиру) я тогда снимал. Это было в двухэтажном флигеле, видимо, бывшей конюшне, во дворе, и стены окружавшего флигель дома заслоняли свет. По вечерам — днем мы бегали в поисках какой-нибудь работы — Юра рисовал или не рисовал, а я — уж не знаю, как это назвать, — в общем, делал гравюры, в технике монотипии, тогда вновь открытой и немного позже вошедшей в моду. Юру монотипия привлекла своей свободой, возможностью тут же, на стекле, с которого он печатал, менять форму и очертания предметов и пятен, менять их расположение и композицию.
Он работал стоя, сосредоточенно и молча. Я вижу его, склонившимся над простым деревянным столом, под голой электрической лампочкой, свисающей на беленом шнуре, — склонившимся, нависшим, хищным, готовым броситься и бросающимся, нападающим на покрытое черной типографской краской стекло. Несколько быстрых движений — и снова откинулся назад, и снова, как зачарованный, смотрит на черную плоскость.
Это была серия «Капричиос». Юра назвал ее так не только потому, что Гойя входил тогда в пантеон его «святых», он считал это название чуть ли не жанровым определением, очевидно, из-за разнообразия тем и настроений, объединенных все же общим сюжетом, если это слово применимо к графике. Это пристрастие к сериям сохранилось в Юре на всю жизнь, наверное, из-за невозможности уместиться со своими идеями на одном листе или холсте, и возможно, это фамильная черта — мне тоже редко удается ограничиться одним рассказом.