Порт-Судан - страница 14

Уриа не знала ничего определенного о катастрофе, обрушившейся на жизнь А.: он совсем не откровенничал с ней, а она и не добивалась этого. Ей было лишь известно, что, после того как его оставила женщина, ему показалось, что мир больше не стоит тех усилий, которые надо прилагать, чтобы выжить. Так, — сказала она, употребляя на этот раз уже другую метафору, — жизнь для него стала такой же тяжкой и удушающей, как воздух, которым мы дышим, — для рыбы, вытащенной из воды. По ее мнению, он начал пить потому, что какой-то скрытый надлом с самого начала дал трещину и разрушил то, что стало для него дороже всего, — жизнь с этой девушкой. Вполне возможно, то, что сначала было лишь проявлением скрытого отчаяния, постоянного страха перед разлукой, которая уже ощущалась в словах и даже в любовных ласках, казалось, отрицающих ее, затем оно же и явилось поводом или последней причиной разлуки. Уриа пришла к такому убеждению во время одного из редких откровений А.: однажды утром, когда она принесла ему завтрак, он стоял прижавшись лбом к стеклу; светало, был час, когда груды опавших листьев в парке, казалось, испускают сиреневатый свет, тогда как белые фасады домиков с закрытыми ставнями и падающими на них тенями ветвей походили на зебр, все вместе создавало впечатление какой-то синеватой заброшенности, он сказал, что это напоминает ему военный ландшафт. Казалось, он плакал. Можно ли понять, когда воюют с тем, что любят, — спросил он. Поскольку Уриа ответила — нет, он сказал, что, однако, женщина, покинувшая его, потеря которой ввергла его в такое отчаянное положение, в коем он пребывал и поныне, постоянно пыталась избавиться от любви к нему.

Так, с самых первых дней она истязала себя и мучила его, и казалось, что даже в страсти она заряжается какой-то неистовой мазохистской энергией, с тем чтобы лишить эту страсть будущего. И это извращение любви было настолько странным и даже патологическим, что иногда он спрашивал себя: может, в тот миг, когда покидала его, она воображала, что влюблена в него более, чем когда бы то ни было, и даже если это и не так, просто для нее это был единственный способ искренне любить, и способ этот заключался в том, чтобы лишить объект любви реальности и плоти, ему принадлежащей. Он сказал Урии, что ему казалось нелепым и подозрительным упорство, с каким она рвала безвозвратно все живые связи, соединявшие их, но сохраняла без его согласия все сувениры, накопленные ими за долгие годы совместной жизни, — фотографии, письма, стихи, подарки, привезенные из путешествий, засушенные цветы, собранные на обочинах дорог, крохотные ракушки с блестками слюды или с едва видимыми тигровыми полосками, напоминавшие о долгих безмятежных часах, проведенных в прогулках рука в руке по мокрому зеркалу береговой линии (она в своем платье в черно-белую клетку), где оставались бесчисленные следы на песке, отпечатки — одни легкие, другие более четкие, но давно уж смытые, и никогда уж их не увидеть рядом; между тем он не успокоился, пока не выбросил или не сжег все эти предметы, малейшая их крупица разрывала его сердце на части. В ужасе ему думалось, что тем самым она хотела воздвигнуть какой-то мавзолей интимных вещей, погребальную ладью, на которой его отсутствие уплыло в вечность, окруженное вещами, оставленными после пронесшейся жизни.

Он говорил, что предполагал эти странности, эти посягательства на жизнь, но и допускал, что его толкование было неверным; может, он отдавал предпочтение именно ему, потому что так оберегал воспоминание об их истории, по крайней мере, от банальности, хотя были возможны и другие, куда более вульгарные соображения — например, что она сама сознавала свое стремление отнюдь не к страсти, а к комфорту и скрывала это под маской мнимых неврозов. В действительности, упорное молчание, в котором она так быстро замкнулась и которое А. от бессилия и разочарования уже не хотел сломить, навсегда помешало ему узнать, был он предан личностью чрезвычайно сложной, противоречивой и уязвимой или, напротив, приземленной и буржуазной. А могло быть, что именно из-за неспособности смягчить свой мучительный и вспыльчивый нрав и подавить властность и сумасбродство, из-за своей доверчивости в сочетании с эгоизмом и тщеславием власти над ней — из-за всего этого он сам стал творцом собственного несчастья. А могло быть также — и эта мысль была маленьким мучением в череде больших мучений, владевших им, — что он сам был неразумен и в конце концов слаб, потому что если неверие в себя является слабостью, то есть и другая слабость, куда более смешная, — никогда не сомневаться в себе.