Порт-Судан - страница 18

Я хорошо знаю, что такое смерть, знаю, потому как на том жизненном этапе я с ней не раз уже встречался, и я утверждаю, что она не оставляет таким душевно разбитым, как уход. В ней даже есть зловещая нежность, нечто безвозвратное: бесполезно восставать против нее, умолять ее повернуть вспять. В то время как решение покинуть вас принял человек, причем человек, который не желал вам зла, — даже тот, кто желал вам добра, всех возможных благ, как думалось, наконец, тот, кто вас любил. И эта неслыханная перемена добра и зла, смена ролей настолько непонятна, что обезумевший разум не в силах ее постигнуть, еще меньше — допустить, и он изнуряет себя напрасной верой в то, что взятое вернется вновь, разъединенное вновь соединится, поскольку одного слова достаточно было бы от той, что не имела больше нежных слов и нежная мысль которой заботилась о вас, как о самом дорогом для нее. Разве может так быть, что сейчас ее решение оставляет вас почти мертвым, а она продолжает идти своей дорогой, бесчувственная к вашим крикам? Разве может так быть, что она совсем не огорчена из-за того, что страшно ранила вас, — та, которая так беспокоилась из-за пустяковой неприятности, случившейся с вами, та, которую вы утешали поцелуями при малейшей царапине, при судорогах, что часто бывали у нее по утрам?

Устанавливая связь между прошлым и настоящим, в чем-то имеет смысл так себя спрашивать. Разве можно из-за прошлого говорить о невозможности настоящего, это только акт обратной мысли, и каким бы парадоксальным и болезненным он ни был, его надо исполнить: то, что есть, сводит на нет прошлое, что казалось им. То, что происходит сейчас, — доказательство того, что это происходило всегда, только скрыто. Это верно, по крайней мере, для дел чрезвычайных и потому прекрасных, какими и являются любовь и война, когда (не случайно, впрочем) употребляют беспощадное слово «предательство»: тот, кто бросает своего товарища под пулями, тот, кто выдает его вражеской охране, — он предавал всегда, он всегда был трусом и доносчиком. А любовники — тот, кто внезапно бросает другого, истерзанного и валяющегося в пыли, как мертвого воина в Илиаде, он есть и всегда был сукиным сыном или вавилонской блудницей. Именно так.

По крайней мере, таково было мое сентиментальное восприятие. Я уже сказал, что был молод. Но с тех пор я знался только с портовыми девицами, что не обязательно значит с проститутками, да и то было довольно редко: просто они не ждали, чтобы им рассказывали сказки. Во мне была безвозвратно утеряна какая-то способность верить и заставлять поверить. Итак, у меня были молчаливые любовницы, проживающие между Порт-Саидом и Лоренцо Маркесом. Одна из них курила трубку, у другой был ручной питон, третьей доводилось читать «Опасные связи»[12] в английском переводе. Это воспоминания. И была еще моя невеста с корабельных развалин. Я не так уж требователен к предмету счастья. Просто я преждевременно постарел, в то время как А., что его и погубило, до конца оставался старым подростком.

Я снял комнату в отеле-полулюкс, что в Латинском квартале. Каждая улица там, каждая пядь тротуара напоминали мне об ушедших годах, и в то же время они были далеки, стали почти такими же легендарными, как дни Коммуны или июнь 1848 года. Расположение улиц осталось прежним, с основными ориентирами: фонтан Сен-Мишель, Сорбонна, театр Одеон, Люксембургский сад, Пантеон, библиотека Сен-Женевьев, Эколь Нормаль… Но внутри этой геометрии все казалось тщательно разобранным, а каждая деталь заменена чем-то новым и поддельным. Там, где я помню, был книжный магазин — сейчас магазин готовой одежды, старое кафе уступило место фаст-фуду, двери, что раньше открывались в прохладу дворов, отныне заперты электронной сигнализацией. Впрочем, дворы — это не пустяк: там прятались от полицейских, там укрывались для тайных свиданий и обменивались первыми поцелуями, там просто гуляли. И не было ни единого маленького жалкого ресторанчика до окрестностей Сен-Северин, который, оставшись таким же маленьким и невзрачным, не превратился бы в столовую для туристов.