Порт-Судан - страница 7

Еще меньше я знал о роли, которую она, именно она могла сыграть в его предполагаемой разочарованности. Я был вынужден довольствоваться гипотезами романиста: в конце концов, к этому меня обязывала адресованная мне белая страница со словами «Дорогой друг». Казалось, что А., написав эти слова, приглашает меня восстановить, если я смогу, исчезнувшую историю, завещать которую мне у него не хватило времени или смелости — раз у него не было сил даже думать о ней. Повествуя об этой истории, прислуга по каким-то признакам особо отмечала отстраненность от мира и загадочный уход в себя у подруги А., что, казалось, делало из нее союзницу в социальном одиночестве — так хрупкая рука, привыкшая к ощупи в страхе ночи, хватается за вашу, едва только дорога погружается во мрак. Если именно так и было, тогда она тоже могла нанести последний удар: у большинства обычно внутри уживаются два несовместимых образа (я вспоминаю одного своего друга, у него склонность к дебошам находилась в постоянной борьбе с аскетическими устремлениями), и легкомысленная молодая женщина, желающая забыть свою собственную темную сторону, жаждущая света и шума, больше склонная к конформизму, чем к авантюрам, может, даже будучи вульгарной выскочкой, будто очнувшись от сна, вдруг оказалась на ночной дороге рядом с нескладной трагикомической фигурой А., шагая неведомо куда; и она пустилась в бегство, покинув его, как мертвое дерево.

Тем, кто удивится, что я перехожу таким образом от возвышенных мотивов к мелким делам, от исторического марша к событиям интимной жизни, я отвечу: они плохо знают людей. Мировые события, войны, революции — все это мы видим через призму наших страстей, которые, в свою очередь, тоже изменяются. И если самое высокое счастье в совпадении любви и человеческих чаяний, то, наверное, самое страшное несчастье в отвергнутости, которая лишает вас всего: как самого родного, что еще миг назад было плоть от плоти ваше, так и далеких горизонтов, что могла охватить мысль.

С того дня, как исчезли ее вещи, разруха проникла в его дом, — сказала прислуга. Вещи исчезли не разом, но все же достаточно быстро и по порядку, как заранее согласованное отступление армии. Однажды не стало развешанной и разложенной одежды — ни джинсов, ни черных курток, ни футболок на столе и полках, ни теннисок под книжным шкафом. В течение месяца, быть может, на столике в ванной еще оставалась черная сумочка с ее косметикой. Потом исчезла и она, почти тотчас же затем — немногочисленные вещицы, которые она там хранила: веер из павлиньих перьев, несколько шкатулок из перламутра и черепашьего панциря, браслет черного дерева в серебряной оправе, маленький саквояж из ивовых веток. По мнению уборщицы, все это были скорее подарки, привезенные А. из путешествий, чем сувениры, с которыми была связана какая-то история, случившаяся еще до их встречи. Однажды не стало ничего. Лагерь был снят.

С этого дня, — сказала прислуга, — разруха проникла в его дом. Будто каждая вещь незаметно уходила с места и меняла свой обычный вид и привычную форму, все становилось бесформенным. Едкий запах табака повсюду, он проник даже в те комнаты, в которых раньше не бывал и оставался за порогом, — в ванную, в спальню. Повсюду пустые, раздавленные в кулаке пачки от сигарет, странной, причудливой формы, покрытые слюдой. Большие вырванные пучки нервов. Самых разных марок, хотя многие годы, что она у него работала, он курил только Chesterfield light: это говорило, по мнению уборщицы, о внезапном расстройстве, о чудовищном распространении порока, который она хоть и осуждала, но который был все же терпимым. Другой явный признак заключался в количестве сигарет, они были лишь прикурены и тут же затушены, чаще всего водой из крана, эти отвратительные табачные экскременты, из-под которых вытекала коричневатая жидкость, в блюдца, в пепельницы, на край раковины. А. не утруждал себя даже тем, чтобы выбросить их, он оставлял их повсюду, просто сигарета, наверное пятидесятая по счету, уже вызывала отвращение. Тонкие чешуйки пепла и серебристые опилки сожженной бумаги в конце концов заполнили все, можно сказать, что тут жгли большой костер из книг — в то время, как именно так он уничтожал себя.