Портреты византийских интеллектуалов. Три очерка - страница 5
Насколько изучена деятельность этой группы?» «Историей византийских интеллектуалов,— как верно заметил А. Каждан,— пренебрегали до недавнего времени: императоры и монахи, землевладельцы и крестьяне рассматривались как главные фигуры византийской реальности— с их конфликтами, определявшими судьбу империи; что же касается интеллектуалов, их особо упрекали за влияние перед власть имущими и за их рабскую зависимость от античных образцов» (267, 89).
Несомненно, мэтрами в исследовании византийской писательской среды для автора этой книги являются уже цитированные выше А. Каждан и И. Шевченко. С появлением в 1967—1969 гг. пространной статьи А. П. Каждана «Византийский публицист XII в. Евстафий Солунский» определился подход к византийскому писателю как к личности, несущей определенный заряд интеллектуальности. В книге же «Византийская культура (X—XII вв.)», вышедшей одновременно с названной статьей (1968), отражен концептуальный подход к анализу культуры как определенной целостности — метод, успешно развитый А. П. Кажданом в ряде работ, в частности в его совместном с Ж. Констебль исследовании «Народ и власть» (268), где homo byzantinus представлен в контексте цивилизации как объект и субъект культуры.
Историографию византийской культуры XIV в. немыслимо представить без имени И. Шевченко. Его статьи 50—70-х годов, объединенные позднее в книгу «Общество и интеллектуальная жизнь в поздней Византии» (1981), произвели своеобразный переворот в отношении исследователей к поздневизантийским риторическим текстам, ранее считавшимся бессодержательной игрой в античность. Исследования И. Шевченко реабилитировали византийскую риторику XIV в. и определили методы выявления индивидуального, авторского в риторически «закодированном» тексте. Отталкивающее исследователей красивое многословие византийских речей и писем благодаря научным усилиям И. Шевченко обрело иной смысл. Считая необходимым условием для исследования исторической информации, содержащейся в риторическом произведении, его предварительную филологическую «обработку» и полный перевод текста («чтобы каждый пустяк в тексте был понятен»), ученый доказал: нет оснований полагать, что «византийцы обладали особой и уникальной способностью наслаждаться выслушиванием сообщений, лишенных всякого содержания» (335, 50—51).
А. Каждан в рецензии на книгу И. Шевченко, назвав только что процитированную здесь статью «Переписка Николая Кавасилы и трактовка поздневизантийских литературных текстов» (1954) «своеобразным манифестом», концентрированно выразил основную идею исследований И. Шевченко: «Византийские интеллектуалы были детьми своего времени и своего общества и были вовлечены в злободневные вопросы, даже если их язык звучит довольно абстрактно» (267, 89). Свет названной идеи определял автору этой книги путь по затейливым тропам византийской риторики XIV в.
Сейчас наши знания о творческой жизни в Византии XIV в., благодаря научным усилиям издателей греческих текстов, их переводчиков на современные языки, а также интерпретаторов, стали намного полнее, чем двадцать лет назад, когда на XIV Международном конгрессе по византиноведению пленарной темой «Общество и интеллектуальная жизнь в XIV в.» была сделана заявка на внимание исследователей к этому сложному и, можно сказать, судьбоносному периоду в истории Византии. Автор этой книги выступил тогда на Бухарестском конгрессе со своим первым опусом по заявленной теме— об энкомии Николая Кавасилы Матфею Кантакузину. В 70—80-е годы исследованиями ученых ФРГ, США, Австрии, Греции, Кипра, Польши, Италии, Франции и нашей страны сделано много для реконструкции поздневизантийской интеллектуальной среды.
Однако принцип «нет издания без перевода» (pas d’édition sans traduction), провозглашенный В. Лораном, поддержанный И. Шевченко (335, 52) и в последнее время блестяще реализуемый Ф. Тиннефельдом (17, 352— 359), остается актуальным. Путь предстоящий длиннее пути пройденного.
В «Византийских портретах» Ш. Диля представлены преимущественно люди высокого общества — сановники, василевсы, наследники престола, придворные дамы. Мы же обратимся к портретам людей высокой образованности. Три очерка — это три судьбы «людей пера», тех, кто страдал, сомневался и надеялся, раздумывая о судьбах родины, о людских отношениях, о «горнем и дольнем», о смысле человеческой жизни.