Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7 - страница 21

Звезды, которые знают всё, смотрели с той высоты будто и не на землю, а куда-то вверх, выше своей высоты, потому и казались такими маленькими и туманными. Им не хотелось глядеть вниз: они-то знали, что принесёт тихой этой земле наступающий год. Теперь-то и мы знаем…

…Тот далёкий вечер и встреча Нюрки и Танюрки со Стенькой, унесшим всё, что было в их домах съестного, вспомнились им нынче, потому что пора: как раз полстолетия минет с уходящим теперь тысяча девятьсот девяносто первым годом. Должно время переломиться. Пора…

Самый тяжкий сон об одиночестве, без всяких примесей иных смыслов, его можно назвать притчей об одиночестве, – случился в городе Москве, в первые месяцы моей там жизни. 1969 год – это и год распада моей семьи, и первый год службы в журнале «Работница».

Видимо, так отлились первые впечатления от большого города: его бетонного жёсткого тела, его бесконечных асфальтовых перспектив, его ошеломляющего многолюдия…

Всё это я наблюдала из окна двенадцатиэтажного дома издательства «Правда», населенного многочисленными редакциями журналов и газет, «Работница» – на десятом.

Дом своим фасадом смотрит на площадь Савёловского вокзала и на могучую плавную арку гигантской эстакады, соединяющей Бутырскую улицу с Новослободской. Она проносит по своей серой бетонной спине тысячи больших и малых безостановочных машин. Вечное движение – вот оно перед твоими глазами день за днём, час за часом. Где тут быть человеку… Вид за окном, у которого стоял мой рабочий стол, и стал местом действия в том сновидении.

Я всё ещё сижу на работе, хотя уже давно ночь. Ночь перед утром: светает, сереет наше огромное панорамое окно.

Чего я так задержалась здесь, не знаю. Чего-то дописывала, что ли. Теперь, думаю, мне придётся брать такси: общественный транспорт двинется не раньше, чем через три часа.

Вышла и – замерла: стояла такая тишина, какой просто не может быть в большом городе. Тишина и пустота. И всё вокруг монотонно серое: небо, асфальт, дома… Страна без цвета и теней.

Медленно двинулась я к эстакаде, но почему-то не свернула под неё, чтобы идти к вокзальной площади, где обычно можно взять такси, а пошла к лестнице, ведущей на эстакаду. А там побрела вверх, в сторону Новослободской улицы, но не по пешеходной полоске, а по самой середине бетонной громады. Здесь не ступала нога дневного человека: это дорога для железных машин. А я вот иду тут, как хочу. А куда хочу – не знаю и не ведаю. Иду себе.

Передо мной широченная полоса бетона вздымается к небу, гораздо круче, кажется мне, чем это видишь из окна десятого этажа. Сейчас я вижу только этот взлёт, упирающийся в небо. За чертой, где смыкались серая земная полоса и серое небо, казалось, уже ничего нет. Запределье…

Медленно продолжала я идти вверх, размышляя, что же я сейчас увижу там, за горизонтом, за его совсем близкой чертой. Как вдруг оттуда обрушился на меня нарастающий звук стремительно мчащейся машины и тут же визг тормозов и мучительный предсмертный собачий вопль. «Сбили…» болезненно сжалось сердце. И я бегом, забыв о запределье, об ином мире, помчалась туда: может, ещё можно помочь собачке.

Выскочив на верхнюю точку склона, увидела, что опоздала: высокий старый человек, как и всё вокруг, серый: одежда, длинная борода, шляпа, уже склонился к сбитой собаке. Никакой машины не было рядом. Куда она делась?!… Старик с трудом поднимал большую светло-серую овчарку, приговаривая негромко: «Милая ты моя… Бедная моя… Как же это ты…»

Вот он поднял её: голова и передние лапы свесились с плеча на его спину, кончик хвоста виднелся где-то ниже его колен, и понёс. Видно было, что собака неживая.

Я уже хотела повернуть назад, но старик снова заговорил. Отчётливо слышу: «Ну, ничего, ничего, пёсик. Будем теперь с тобой. Вместе будем… Плохо одному-то… Сегодня девятый день, как помер, а ведь никто не заглянул…»

Похолодела, услышав это. Запнулась, было. В недвижной тишине утра я отчётливо слышала каждое слово. Ошибки быть не могло: он так сказал.

И я пошла за ними. Мне стало совершенно необходимо увидеть, куда они пойдут, где живёт (живёт?!) этот умерший старик. Вдруг я узнаю, может ли быть жизнь после смерти…