После ливня - страница 2

Я вздрогнул, услыхав знакомое имя. Заколотилось сердце, в памяти вдруг ожили события давно минувших дней. Все еще не веря ушам своим, я спросил:

— А чего ради этот внук Тыналы строится здесь? Откуда он явился?

— Кто его знает, кому до этого дело? Видно, нет ни своего угла, ни близкой родни, если решил восстановить чужой дом.

— Его мать Зураке тоже здесь? — не удержался я от вопроса, который занимал меня больше всего.

— Она работает на сахарном заводе в Ак-Су, так мы слышали. Болеть стала теперь, на пенсию собирается. Говорят, переедет к сыну, как он дом закончит.

Жена Токо позвала нас пить чай. Мы уселись на разостланной в саду под деревьями узорной кошме и молча принялись за чаепитие. У меня было неспокойно на душе, не хотелось мне ни пить, ни есть. Чтобы не обижать хозяев, я выпил пиалку-другую и встал. Сказал, что через час-полтора вернусь, позвал с собой сына, и мы с ним двинулись к нашему дому. Еще издали увидел я новые кирпичные стены на том самом месте, где стоял некогда старый деревянный домишко мельника. Мы поравнялись с его участком, и тут из-за угла нового дома показался голый по пояс, стройный, крепкий джигит, который нес полное ведро глины. Глянув на него, я невольно остановился. Как две капли воды похож был этот новый родственник на дорогого моему сердцу Бейше. Джигит негромко поздоровался, поставил на землю ведро и вопросительно посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и мне вдруг неудержимо захотелось обнять его. Я был взволнован почти до слез. Парень, как видно, заметил мое волнение, его явно смущал мой пристальный взгляд.

— Вы присядьте, агай, — пригласил он, поведя рукой в сторону скамейки, что стояла в тени.

Я сел.

— Как тебя зовут, дорогой?

— Белек.

— Белек? — повторил я. Ласковый взгляд и приветливый голос придали мне смелости задать еще один вопрос: — А как имя твоего отца?

Парень нахмурился. Ответ его прозвучал немного резко:

— Имя моего отца Темиралы!

Он поднял ведро и пошел к каменщикам.

Я услышал не то, что ожидал, но это было неважно… Неважно, потому что передо мной только что стоял возрожденный Бейше. Молодой, каким он был тогда… Но я теперь намного старше, намного…

Дорогие мои современники, простите, что я начал рассказ не с того конца. Простите, что отнял у вас время длинным вступлением. Не повстречайся я нынче с Белеком, кто знает, поведал ли бы я вообще о том, чему был свидетелем столько лет назад. Да и не один я был свидетелем, многие другие люди, в том числе и наш Токо. А ведь он разговаривал сегодня со мною так, словно ничего не знает, ничего не помнит. Странные мы, люди, существа: стараемся поскорее забыть то, что огорчило нас, причинило нам боль. Но не зря говорят: все минется, одна правда останется. И еще: правда сама себя очистит…

Мне было тогда тринадцать лет. Отпраздновали первый День Победы, и народ повеселел. Не помню, в каком месяце, знаю только, что хлеба уже набирали колос, когда пришло известие о возвращении из армии Бейше, единственного сына нашего соседа Чора. Скорее всего Бейше сообщил о дне своего приезда не в письме, а через кого-нибудь устно, потому что иначе я первый узнал бы об этом. Все его письма я читал его родителям, я же всегда писал ответы. К этому событию старики готовились как к празднику: разводили в очаге большой огонь, клали в казан что-нибудь особенно вкусное и звали наконец меня. Почему-то получалось так, что письма мы писали по ночам, хотя мне с утра все было ясно: Улкан-апа выносила во двор большую керосиновую лампу, тщательно освобождала от нагара фитили, осторожно чистила золой металлический корпус и потом протирала его мягкой тряпкой. В обычное время они этой лампой не пользовались, зажигали подслеповатый каганец. Когда я входил, старый Чор ставил горящую лампу на низенький круглый столик и говорил своим спокойным, густым голосом с особо доверительным выражением:

— Ну-ка, байбиче[1], доставай!

Я, конечно, понимал, что должна достать Улкан-апа. С большого сундука, украшенного узорными полосами красной и зеленой жести, она снимала одно за другим сложенные на нем одеяла, отвязывала из позвякивающей связки ключей и металлических украшений на одной из двух своих коротких седых косиц ключ от сундука и, осторожно подняв крышку, извлекала на свет божий два листочка белой бумаги. Прежде чем начать письмо, мы с Чором, так сказать, согласовывали его устно. Выработанный текст я произносил вслух, Чор делал поправки и наконец разрешал: