После ливня - страница 4

В тот майский день, о котором я хочу рассказать, небо было ясное-ясное, солнце заливало землю горячими лучами, запахи трав и цветов кружили головы людям, у которых они и без того кружились от постоянного недоедания; все собрались у холма, сидели на зеленом ковре широкого луга и в напряженном молчании слушали доклад директора школы Мырзалы о войне. Было в то время в обычае давать лучшим ученикам к праздникам понемногу денег, вроде премии, что ли. Так и на этот раз Мырзалы-агай, окончив доклад, прочитал фамилии некоторых из нас, похвалил нас при всем честном народе, а потом вручил каждому денежный подарок. Получив его, я смутился и обрадовался до того, что ничего перед собой не видел, и юркнул было в толпу, но тут старик Чор неожиданно и крепко схватил меня за руку и, ни слова не говоря, повел за собой. Привел на берег арыка, что бежал немного в стороне, и мы с ним сели в тени молодой ивы. Сняв с головы белый как снег калпак, Чор не спеша вытер длинным концом поясного платка набежавший из-под тюбетейки[4] на лоб и виски пот и сказал:

— На-ка прочти! — Он протянул мне недавно распечатанное письмо.

Письмо было написано ясным, разборчивым почерком. Я прочел его быстро, и Чору это очень понравилось.

— Молодец! — похвалил он. — Ты растешь дельным парнишкой, дай бог тебе долгой жизни. Таким и должен быть человек. — Старик подумал и добавил: — Ты приходи к нам сегодня вечером. Смотри не забудь, не заигрывайся, ладно?

Чор поднялся, отряхнул полы чапана, точно насытившийся мясом беркут крылья, и ушел.

Когда я в сумерках подошел к плетню, окружающему двор Чора, то сразу подумал, что старик, должно быть, с нетерпением дожидался меня. Так и не сняв праздничной одежды, он ходил туда-сюда по чисто выметенному и политому водой двору. В черном от сажи казане над очагом варилось мясо, от его запаха, смешанного с запахом кизячного дыма, у меня набежала голодная слюна, ведь с самого утра я ничего не ел. Улкан-апа прошла в дом с ведром только что надоенного молока.

— Добро пожаловать! Ты, я вижу, человек слова! — сказал Чор. — Заходи в дом. Проголодался. — И, видя, что я замялся, крикнул жене: — Байбиче, готово у тебя?

Меня смущало вежливое, даже, можно сказать, почтительное обращение со мной этого уважаемого в аиле аксакала. Чор обычно был скуп на слова, держался так, что не всякий бы к нему обратился запросто. Если кто ему не по нраву, он мог и отшить как следует либо вообще не удостоить ответом. В аиле с некоторой даже опаской относились к суровому мельнику. Зато уж если Чор кого уважал, для того был готов на все, принимал у себя как дорогого гостя, приберегая для него все самое вкусное. Особого внимания в доме мельника удостаивались наши учителя. Он любил грамотных людей, образованных, и я не помню случая, чтобы он обошел приглашением кого-либо из приехавших на каникулы студентов. На меня его уважительное отношение оказало сильное влияние, я стал вести себя взрослее, меньше бегал и играл с ребятами.

…В годы войны у нас в аиле установился некий особый стиль писем на фронт. В соответствии с ним я и составил первое свое письмо к Бейше. Начал:

Солдатам на фронт писали только о том, что все живы-здоровы, сыты, обуты, одеты. О смертях, о похоронах, о недоедании, о том, что из-за недостаточного питания и других лишений люди в аиле болеют кто воспалением легких, кто лихорадкой, ни слова не говорилось. Я коротко рассказал о том, какие новости в аиле, еще раз пожелал Бейше здоровья и сил, в конце поставил имена Чора и Улкан. Чору такое письмо, по-видимому, понравилось. Он попросил меня перечитать его полностью вслух, сложил треугольником, спрятал за пазуху и погладил меня по голове. Пока мы ели, он то и дело меня благодарил. А Бейше, отвечая, задал вопрос: «Кто писал письмо?» и, очевидно, определив по почерку, что написано оно детской рукой, добавлял: «Ошибок нет». Я был этому рад и в следующем письме в самом конце написал Бейше о себе. После этого он называл меня «мой младший брат Джума», и я, в свою очередь, привык его считать своим старшим братом, по-настоящему привык.