После вечного боя - страница 2
Отшибло память. Он забыл отца.
Но Сталина он помнит, как живого.
ЗАХОРОНЕНИЕ В КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНЕ
Когда шумит поток краснознаменный,
Рыдай и плачь, о Русская земля!
Смотри: идет, проклятьем заклейменный
Последний, поименный штурм Кремля.
Нашел кирпич почетную замену,
Которую потомство не простит.
Ячейки с прахом прогрызают стену —
Она на них едва ли устоит.
РУССКАЯ БАБКА
Утром фрицу на фронт уезжать,
И носки ему бабка вязала.
Ну совсем как немецкая мать,
И хорошее что-то сказала.
Неужели старуха права
И его принимает за сына!
Он-то знал, что старуха — вдова,
Сыновья полегли до едина.
— На, возьми, — ее голос пропел,—
Скоро будут большие морозы! —
Взял носки, ей в глаза поглядел
И сдержал непонятные слезы.
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку всегда вспоминал
И свои непонятные слезы.
ПЕТРАРКА
И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они их глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля, где ее (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно.
Петрарка. Из письма Квидо Сетте, архиепископу Генуи. 1367 г. Венеция
Так писал он за несколько лет
До священной грозы Куликова.
Как бы он поступил — не секрет,
Будь дана ему власть, а не слово.
Так писал он заветным стилом,
Так глядел он на нашего брата.
Поросли б эти встречи быльем,
Что его омрачали когда-то.
Как-никак шесть веков пронеслось
Над небесным и каменным сводом.
Но в душе гуманиста возрос
Смутный страх перед скифским разбродом.
Как магнит потянул горизонт,
Где чужие горят палестины.
Он попал на воронежский фронт
И бежал за дворы и овины.
В сорок третьем на лютом ветру
Итальянцы шатались как тени,
Обдирая ногтями кору
Из-под снега со скудных растений.
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух —
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
ПРОСТОТА МИЛОСЕРДИЯ
Это было на прошлой войне,
Это богу приснилось во сне,
Это он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочел:
Не разведчик, а врач перешел
Через фронт после вечного боя.
Он пошел по снегам наугад,
И хранил его — белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: «Я оттуда, где нет
Ни креста, ни бинта, ни лекарства.
Помогите!..» Вскочили враги,
Кроме света, не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
«Это русский! Хватайте его!»
«Все мы кровные мира сего»,—
Он промолвил и вдруг улыбнулся.
«Что ж, мы братья, — сказали враги,—
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна».
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.
Отправляясь к заклятым врагам,
Он пошел по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!
ОПОРА
На дно своих скорбей глядят глаза
У тех людей с воздетыми руками,
Бичуемых ветрами и снегами;
Им даже слёзы вытереть нельзя.
Земные руки их напряжены,
Как будто небо держат над собою.
Они такими вышли после боя.
Никто не виноват. Окружены.
Но мертвая земля проснулась вдруг,
И мертвый воздух разорвали звуки:
«Они сдаются? Поднимают руки?
Пусть никогда не опускают рук!»
И тяжесть свыше снизошла на них,
Они кремнели, рук не опуская…
Из всех опор невидимого рая
Есть и такая — не слабей других.
ПОЛЕТ
По небу полуночи ангел летел…М. Лермонтов
Он пролетал над Черной Былью,
Над Страхолесьем вековым.
В его невидимые крылья
Смертельный набивался дым.
Там, где душа его рыдала,
Шумит народная молва.
Там, где слеза его упала,
Растет спасения трава.
ЛОЖНЫЕ СВЯТЫНИ
Вокруг индустриальные пустыни,
Ловушки быта расставляет век.
Легко ты принял ложные святыни,