Последнее слово техники - страница 52

Вид у нее был недоуменный.

– «Репарации»… что-то я забыла это слово. Кажется, оно связано с войной, да?

– Ага. – Он приложил руку ко рту, скрывая отрыжку. – Это что-то вроде… возмещения ущерба?

Она покачала головой:

– Замечательно неясные слова и совершенно неправильная грамматика.

– Я приезжий, – беззаботно сказал он, не греша против истины: ему не доводилось приближаться к этой планете больше чем на сто световых лет.

– Шиас Энжин. – Она кивнула. – Я пишу стихи.

– Вы – поэт? – довольным голосом спросил он. – Я всю жизнь был в восторге от поэтов. И тоже когда-то пытался писать стихи.

– Да… – Она вздохнула и опасливо посмотрела на него. – Я думаю, все пишут. А вы?…

– Чераденин Закалве. Моя профессия – война.

Она улыбнулась:

– Насколько мне известно, войн не было уже триста лет. Вы не потеряли квалификацию?

– Есть такое. Приятного мало, правда?

Она откинулась к спинке стула и стянула с себя плащ.

– И из каких же дальних мест вы явились к нам, господин Закалве?

– Ах, черт, вы догадались! – Он понуро посмотрел на нее. – Да, я родился на другой планете… О, спасибо, – поблагодарил он официанта, принесшего выпивку, и передал один стакан своей собеседнице.

– У вас действительно забавный вид.

– Забавный? – с негодованием переспросил он.

Она пожала плечами.

– Другой. – Она отхлебнула из стакана. – Но не то чтобы совсем другой.

Она наклонилась над столом.

– Почему вы так похожи на нас? – спросила она. – Я знаю, что многие инопланетяне – гуманоиды, хотя далеко не все.

– Тут дело вот в чем, – сказал он, снова держа руку у рта. – Возьмите галактику. Она питается пылевыми облаками, – (он рыгнул), – и прочей материей. Это… ее пища, от которой галактику постоянно мутит. Вот отчего так много гуманоидных видов. От последней пищи, которую потребила галактика, ее мутит.

Она улыбнулась:

– Только и всего? Так просто?

Он покачал головой:

– Не настолько. Все очень сложно. Но, – он поднял палец, – я думаю, что знаю истинную причину.

– И что же это за причина?

– Спирт в пылевых облаках. Эту дрянь можно найти повсюду. Любой, даже самый захудалый, вид изобретает телескоп и спектроскоп и начинает разглядывать звезды. И что они видят? – Он стукнул по своему стакану. – Материю в разных обличиях, и прежде всего – в форме спирта.

Он отпил из стакана.

– Гуманоиды – это придуманный галактикой способ избавиться от всего этого спирта, – заключил он.

– Ну вот, теперь кое-что прояснилось, – согласилась она, с серьезным видом кивая головой, затем пытливо посмотрела на него. – Так почему вы здесь? Ведь не для того, чтобы развязать войну, я надеюсь.

– Нет. Я в отпуске. Хочу отдохнуть от войн. Вот почему я выбрал это место.

– И надолго вы к нам?

– Пока не наскучит.

Она улыбнулась ему:

– И когда же вам наскучит?

– Не могу сказать, – улыбнулся он в ответ и поставил стакан на стол.

Она допила свое вино. Он потянулся к кнопке вызова официанта, но ее палец успел раньше.

– Моя очередь, – заметила она. – То же самое?

– Нет. На этот раз, думаю, что-нибудь совсем другое.

Когда он пытался разложить по полочкам свою любимую, перечислить те ее качества, что привлекали его, выяснялось, что приходится начинать с чего-то общего – ее красоты, отношения к жизни, творческих способностей, – но, размышляя над прошедшим днем или просто наблюдая за ней, он обнаруживал, что его внимание ничуть не меньше привлекают отдельные жесты, слова, шаги, движения глаз или руки. И тогда он сдался – и утешился ее фразой: невозможно любить то, что ты понял до конца. Любовь, утверждала она, это процесс, а не состояние. Если любовь не движется, то, значит, умирает. Он не был в этом уверен; казалось, он нашел в себе спокойную, ясную безмятежность, о существовании которой даже не подозревал. Благодаря ей.

Немало значило и то, что она была талантлива – может, даже гениальна. Эта способность все время открываться с новой стороны, представать совершенно в ином обличье перед другими делала ее еще более удивительной. Она была тем, что он видел перед собой, – совершенная, одаренная, неисчерпаемая. Но все же он знал, что после смерти их обоих – выяснилось, что теперь ему удается думать о своей смерти без страха, – мир (или, по крайней мере, многие цивилизации) увидит в ней нечто совершенно иное: поэта, создателя смыслов, которые для него были только словами на листе бумаги или названиями, услышанными от нее.