Последние Романовы - страница 25

Сказалось это и в университетских неистовствах Магницкого и Рунича, и в закрытии Библейского общества, в увольнении Голицына стараниями Аракчеева и, Фотия и, наконец, в увлечении Александра этим темным изувером Фотием.

Были у Александра светлые промежутки. Он вернул Сперанского и поручил ему опять мудрить над конституцией. Но из этого опять ничего не вышло, и конституционность Александра так и осталась средством для наружного употребления, а эти средства, как известно, внутрь обычно не принимаются.

Душевная болезнь Александра не принимала такого острого течения, как у его отца, но венценосец все же не находил себе ни места, ни успокоения.

Трагедия Александра не была только его личной трагедией. Это трагедия царизма. Человек, достигший величайшей мировой славы и могущества, неограниченный властелин, повелевавший миллионами, единственный монарх в Европе, обладавший, казалось бы, полной возможностью осуществлять свои намерения, царь, которого не стесняли ни парламенты, ни палаты лордов или господ, не связанный никакими конституциями, на вершине славы и могущества — чувствует свое полнейшее бессилие и роковую бесплодность всех своих начинаний.

Он может причинять зло, и много зла, но это все, что он может. А зло может причинить и самый ничтожный предмет в природе. Но в деле добра он совершенно бессилен, и это в лучшем случае, часто же задуманное добро превращается в зло. /65/

В лице Александра I русский царизм с трагической наглядностью обнаружил свое творческое бессилие.

«Слова и иллюзии гибнут — факты остаются». Остались и оставили надолго неизгладимый след в русской истории факты: Магницкий и Рунич, Фотий и Аракчеев. И была историческая последовательность в том, что после Александра аракчеевщина, обагренная кровью 14-го декабря, была увенчана императорской короной и на тридцать долгих лет воссела на всероссийский престол под именем николаевщины.

После отцеубийцы, престол занял младший внук царственной мужеубийцы, Николай, начавший как палач, и кончивший, как банкрот. /66/

После трехнедельного междуцарствия и восстания декабристов, на прародительском российском престоле воссел младший брат Александра, Николай Павлович. Ему было 29 лет. Стройный, статный красавец, с правильными чертами энергичного лица, со строгим выражением серо-стальных глаз, он казался живым олицетворением власти и силы. Его суровые уста не знали чарующей улыбки Александра; непреклонной повелительностью звучал его резкий металлический голос. Ничего похожего на расплывчивость Александра, на гибкость его многогранной души.

Его изображали европейским жандармом, его называли бесстрашным рыцарем абсолютизма, паладином самодовлеющей реакции.

Такова сложившаяся о нем легенда, таков он в изображении историков, публицистов, художников.

Иные преклонялись перед ним, другие ненавидели; его беспощадно бичевал Герцен, его удостоил своей ненависти Лев Толстой, увековечив за ним название «Николая-Палкина».

И за этим внешним обликом силы, могущества, себе довлеющего и в себе уверенного, за этой грозной фигурой, наводившей страх и трепет, проглядели основное свойство психики Николая, главный двигатель всей его биографии и всей им творимой истории.

Не заметили, что за видимостью этой грозной силы скрывалась неизлечимая трусость. /69/

Не заметили, что этот фантом, перед которым непрерывно в течение тридцати лет трепетала Россия, а порой и Европа, сам процарствовал все эти тридцать лет в страхе и трепете, в паническом ужасе, от которого он никогда и ни в чем не находил прочного успокоения.

Николай боялся всего. Он трепетал перед страшным для него и непонятным ему «духом времени». Он боялся всякого движения идей, он дрожал перед железной поступью неотвратимого исторического процесса, он боялся полупридушенной им России, он заигрывал с дворянством, потому что боялся его и не доверял ему, он трепетал перед грозной стихией закрепощенного крестьянства, он боялся науки, боялся литературы. Он даже старался осмыслить свой страх, изучая записки декабристов.

Уже обезоружив декабристов и заперев их в надежные казематы Петропавловской крепости, он все еще трепетал перед ними. Он не осмелился открыто судить их, он принимал прямое участие в допросах, причем он то льстил им, то угрожал, а больше всего обманывал их своим притворством, исполняя одновременно роли инквизитора, провокатора, шпиона и палача.