Последние Романовы - страница 28

Пока гусары проявляли свою энциклопедичность во всех областях управления — от синода и просвещения до финансов и родовспомогательных заведений («прикажут — буду акушером») чиновники опутали бумажной сетью все отрасли военного дела и в конце концов сам Николай должен был признать, что Россией правит не он и не излюбленные им «бравые кавалеристы», а «сорок тысяч столоначальников».

Но разочарование это пришло не сразу. Вначале Николай воображал, что ему удастся не распыливать своего самодержавия, а всем править самому. Он был так ревнив к своей власти, что не желал делить ее даже с высшими органами государственного управления.

Николай формально не упразднил этих учреждений, ни Государственного Совета, ни Сената, ни министерств. Он просто с ними не считался. Все управление он пытался перенести в свою собственную канцелярию. Отделения этой канцелярии поэтому страшно раздулись, а он все прибавлял новые отделения. В одном отделении была сосредоточена вся законодательная деятельность. Новое придуманное Николаем отделение, /75/ знаменитое 3-e, должно было ведать все дело государственной полиции, борьбу с революцией и вообще всякими проявлениями общественности, и собственно не имело никаких определенных границ своего ведения. Вновь учрежденный корпус жандармов, конечно, милитаризованный, должен был за всем следить, всех контролировать, во все вмешиваться, карать, миловать, преследовать, защищать, пресекать, благодетельствовать и проч., и проч.

Все же важные мероприятия государственного значения, «реформы», преобразования и проч. тоже были изъяты из ведения существовавших государственных учреждений и ведались бесчисленными «секретными комитетами» под председательством самого Николая. Это было продолжение в николаевском духе знаменитого «негласного комитета» первых лет царствования Александра.

Таким образом, все дело государственного строительства вынесено было за пределы существовавших учреждений, а министерства не могли проявлять никакой творческой работы, и могли заниматься только текущими пустяками, превратившись в Диккенсовские «министерства обиняков».

Все эти секретные комитеты вырабатывали «реформы», так как даже Николай догадывался, что застыть в неподвижности или топтаться на одном месте такая большая страна, как Россия, не может. Но всю эту работу считал он необходимым держать в секрете, во-первых, чтобы не возбуждать преждевременных преувеличенных ожиданий, во-вторых, чтобы все было сделано так, как будто бы ничего не изменилось, чтобы не было заметно, что страна дышит. К стране предъявлялось такое же требование, как к солдатам во фронте. Конечно, Николай не был так глуп, чтобы не понимать, что и солдат во фронте, как бы он бессмысленно ни пучил глаза на начальство, изображая форменного истукана, все же дышит, понимал, что и страна, выстроенная им во фронт, тоже дышит, и что даже в секретных комитетах неизбежно какое-то дыхание.

Но дорога была иллюзия застывшей неподвижности, /76/ и этот бред перепуганного самодержавия усиленно культивировался.

Николай понимал также, что крепостное право — анахронизм, и очень опасный.

Чуть ли не десяток негласных комитетов, один за другим разновременно старались не об улучшении положения крестьян, а об умалении помещичьего самодержавия во славу чистоты и цельности самодержавия царского.

В 1840 году, когда министр государственных имуществ П.Д. Киселев составил записку, в которой доказывал, что важные государственные выгоды для народной промышленности и самого общественного спокойствия требуют уничтожения крепостного состояния, собрался особый комитет.

Дело велось чрезвычайно секретно, крепостники мобилизовали все свои силы, чтобы отвратить от России такой ужас, и когда вопрос должен был, наконец, рассматриваться в Государственном Совете, стало известно, опять-таки по секрету, что на собрание приедет Николай.

Царь действительно приехал и произнес речь.

Скромный проект Киселева был, конечно, отвергнут, и по предложению Николая дело должно было свестись только к «улучшению» старого александровского закона 1803 г. о свободных хлебопашцах, само же «улучшение» заключалось в устранении «вредного начала» этого закона — отчуждения от помещиков (заметим — только по их собственной воле) поземельной собственности, «которую», — сказал Николай, — «столько по всему желательно видеть навсегда неприкосновенною в руках дворянства — мысль, от которой я никогда не отступлю».