Последний аргиш - страница 15
Я давно немолод. Теперь я многое знаю, но тогда я знал столько же, сколько знали Чуй, Кильда, сколько знали и сенебат, и моя мать.
Сенебат — сильный шаман. Говорили, что сенебат мог выстрелить из ружья в человека — тот упадет как мертвый, но крови не будет, и вскоре он встает — живой. Говорили, что если стреляли в сенебата, то он, смеясь, вынимал пули из своей груди.
Многое говорили о чудной силе сенебата. И хотя никто из нашего стойбища никогда не видел ничего подобного, но все верили, что так было. Сенебат был самым старшим из нас.
С малых лет все наши люди привыкли верить в его силу. Но в тот день они слушали мою песню… и сенебат испугался. Он и сам, наверное, верил в то, что про него говорили другие и чего никогда с ним не было. Теперь я понимаю это, но тогда…
Сенебат кружился по чуму, и в железном шуме подвесков затихала людская речь.
Он резко остановился перед ружьями, торчащими за шестами, рванул одно из них и поднял перед собой. Ропот смолк.
Все сидели в ожидании чего-то удивительного, а я смотрел на ружья. Ну да, сенебат взял мое ружье!
Как прилетевший издалека порывистый ветер, вдруг в неожиданной тишине раздался раскатистый голос шамана:
— Вы не верите моим словам, моей песне? Вы, которые столько лет верили мне! Смотрите же!
Выстрел…
Прежде чем разошелся дым, я услышал тревожный, по-человечески тревожный шепот сенебата:
— Дагай, так это твое ружье…
Ружье сенебата было заряжено только порохом, в моем еще лежала картечь. Он думал, все будет просто, мать поняла его знак и после выстрела должна была притвориться мертвой. Он дел-ал чудо наверняка…
Разлетелся дым. На своем обычном месте у самой двери сидела, склонив голову, мать. Как будто она спала.
Никто ничего не замечал. Людям казалось, что они увидели то, о чем только слышали раньше. Сенебат — сильный шаман, ему не доверять, не верить нельзя.
Люди ждали чуда! Ждали, что же будет дальше!
Глупые! Что же дальше? Неужели они не видели…
Я подбежал к матери и приподнял ее голову.
Неужели они не видели, что широкое пятно крови расплылось на ее открытой в разрезе одежды груди!
Руки мои красные от крови, я поднимаю их и кричу:
— Люди, неужели вы не видите! Он убил ее!
Но люди как неживые… Они ждут чуда…
Я бегу прочь от них, а мне вслед доносятся слова сенебата:
— Не держите его! Он снова болен…
С рассветом я подошел к стойбищу. Притаился за большой лиственницей.
Люди запрягали оленей, складывали свои вещи. Они трогались в путь, даже не ожидая меня.
Я посмотрел на наш чум. Дверь была открыта и перегорожена наискосок палкой — в чуме покойник. Санка матери стояла повернутой на западную сторону, сторону смерти. Я осмотрел все вокруг и увидел, что санка сенебата стоит так же. Неужто и он?
Но тут донесся его голос. Я не разобрал слов, расслышал только: «Оставьте их Дагаю». Кого или что нужно было оставить мне?
Наши собаки тихо скулили, они чувствовали горе людей.
Я стоял, боясь шелохнуться. Я боялся, что люди заметят меня. Я не хотел идти к ним, хотя и ждал, что вдруг кто-нибудь позовет: «Дага-ай!»
Тихо заскрипели полозья, и первая санка Чуя стала мять дорогу в рыхлом весеннем снегу. Сенебат ехал последним. К его санке были привязаны олени, которые увозили куда-то в лес мою мертвую мать.
Все уходили от меня — отец, мать, сенебат и наши люди. Даже собаки и те убежали следом за оленями.
Я оставался один на покинутом стойбище.
ОДИН В ТАЙГЕ
Их было трое. Большого рыжего пса с перебитой капканом лапой звали Соболь. Он был самым старым и, конечно, самым умным. Младшего, еще глупого пустолайку, но настороженно злого и удивительно белого, звали Лебедем. Третьего, охотничьего пса, хозяин назвал смешным именем Боской — пестрый.
Боской быстро привыкал к людям, искал их ласки, но, как все северные лайки, не заискивал перед ними. В его глазах, когда рука гладила белую, с крупными серыми пятнами шерсть, пожалуй, больше было собачьей тоски, чем голода.
Когда весна только-только собирается растопить снег и лед долгой зимы, собакам еще тяжелей, чем людям. Толстый слой льда не дает рыбакам ловить рыбу, а рыхлый снег — собакам бегать, охотиться по тайге.