Последний аргиш - страница 9
— Только то, что ты разрешил, сенебат.
— Ну, смотри же… Вот я и пришел проверить…
Я прислушался. Что же он не разрешает сказать мне? Что же?
Что-нибудь о Токуле, но я должен знать о своем отце, о своем настоящем отце!
Что случилось с ним, когда он вернулся домой, когда мои слезы не стерли его путь?
Во всех чумах варили медвежье мясо. В нашем чуме гостил сам «дедушка», поэтому у нас мясо не варили, и сенебат подолгу гостевал у соседей.
Улучив минуту, я подсел к матери и выжидательно посмотрел в ее глаза.
С тех пор как пришел сенебат, мать больше ничего не говорила о Токуле. Я ждал и, не утерпев, спросил:
— Что же было дальше, после того, как вернулся своей дорогой мой отец Токуле?
Мать вытерла мягкой березовой стружкой морщинистые, обветренные руки и только успела сказать: «Дальше…», как за чумом послышались знакомые шаги сенебата.
Мать испуганно сжалась и, понурив голову, пробормотала:
— Дальше тебе расскажет сенебат…
Он уже открывал дверь и входил в чум, неся в руках сколоченную из кедровых дощечек коробочку без верхней крышки.
— Дагай, поставь столик на переднее место у стенки против входа! — торжественно сказал сенебат.
Я подчинился.
Он приладил коробочку на низеньком деревянном сто* лике, за которым мы ели, прибил в край столика кусочек меди, нарисовал углем на стенках коробочки медведя, поставил внутрь ее норку и накрыл коробочку платком.
Теперь «дедушка» снова был в берлоге — только нос торчал наружу. Там он будет все три дня гостить у нас.
Я смотрел на «гостя», и мне казалось, что это улыбающееся лицо моего отца — Токуле, как на бумажке, которую я спрятал за пазуху.
Дверь чума открылась, вошел Чуй.
Сенебат уселся поудобней и спокойно сказал:
— Ну, мать, давай чай пить будем.
Как пить чай? Когда же мне — сыну Токуле — будут рассказывать о моем отце?
Сейчас я ненавидел сенебата. Я сразу забыл все хорошее, что он делал для меня, чему он учил.
Я помнил только Дочь ночи, шум бубна и песни, которые в эту минуту стали мне ненавистны.
Я боялся, что сенебат, как всегда, угадает мои мысли, и не смотрел на него. Я даже сел подальше от столика, но опять голос сенебата, неожиданно грустный, позвал меня:
— Дагай, садись ближе к гостю. Мы узнаем, кто будет кормить его, что он есть захочет.
Сенебат достал медвежью лапу и приготовился подбросить ее:
— Мой брат Токуле, ты хочешь, чтобы я кормил тебя?
Лапа упала ладошкой вниз.
— Да, ты не хочешь, чтобы я кормил тебя.
Сенебат волновался, и я стал пристально смотреть на него. Я хотел угадать, что он думает, как постигает мои мысли.
— Токуле, ты хочешь, чтобы тебя кормил Чуй?
Лапа упала ладошкой вниз.
Я знал — теперь моя очередь, нас всего трое мужчин в чуме. Теперь сенебат спросит обо мне.
Мне очень хотелось, чтобы Токуле, ставший медведем, ответил «да».
Сенебат посмотрел на меня. Я не успел отвернуться и понял, что он догадался о моем желании. Не зря же он слегка улыбнулся.
— Токуле, ты хочешь, чтобы тебя кормил твой сын Дагай?
Да, он так и сказал «твой сын!»
Лапа упала ладошкой кверху.
— Ты будешь есть оленье мясо?
Лапа опять упала ладошкой кверху.
Я выскочил из чума к санке с большим ящиком.
Я спешил принести оленье мясо, чтобы накормить отца, пришедшего медведем!
Когда я вернулся в чум, перед гостем стояла моя чашка с чаем, лежала моя ложка.
Сенебат и Чуй сидели у столика. Мать очистила палочки для рожней и, взяв принесенное мясо, быстро насадила его на них и поставила рожни к костру.
Я не знал, что мне теперь делать, и сел к столику.
— Подождем, когда изжарится мясо, — сказал сенебат. — Дагай, ты хотел знать, что было дальше? Что же, слушай.
Этим словам, пожалуй, больше меня удивился Чуй.
Мне показалось, что я понял мысли сенебата: «Слушай, Дагай, я расскажу тебе все».
— Слушай, Дагай, я расскажу тебе все, — начал сенебат и, задумавшись на минуту, продолжал: — Токуле вернулся год спустя, как я гонял его дорогу и видел, что твои слезы стирают его путь домой. Я сказал тогда, что он больше не вернется. Но он пришел.
Верь мне, я был рад. Был рад, что впервые лебедь, который нес меня в моей песне, попал не на тот путь, когда я шаманил.
Твой отец узнал о моих словах и обиделся. Он не только мне, я бы на это не обижался, но и всем в стойбище говорил, что я сказал неправду, что я всегда говорил людям неправду. Что когда я лечил, то не мои духи спасали человека, а мой ум: я знал, что растет на земле.