Последний бебрик - страница 54

стр.

— Василий Мандрыгин, вам нужен свой театр! Вы должны быть абсолютным, полным его хозяином, этаким просвещенным монархом, справедливым, щедрым, но в меру строгим.

— Дивно! — зааплодировал Мандрыгин. — Мне нравится. Продолжайте!

Май обласкал его янтарным взором и провозгласил в упоении:

— Вам надо стать губернатором острова!

— Приехали, — крякнул ошеломленный Василий.

Май шикнул на него с досадой:

— Не сбивайте меня!

— Позвольте вопросик? — вкрадчиво ввернул Мандрыгин. — Интересуюсь насчет острова. Вы какой для меня наметили: Крит или, извиняюсь, Мадагаскар?

— Мыслить реально надо, господин артист! — закричал Май, выходя из себя. — Этот остров должен быть у нас, в наших водах! Лучше в Черном море! А размером ну хотя бы с наш Заячий!

— Не маловат ли островок? — усомнился Мандрыгин.

— Для театра в самый раз. Остров-театр! Такого еще не было! Гришаня Лукомцев расцветет у вас новым Гогеном! Греческие, итальянские, турецкие корабли будут бросать якоря у вашего острова. Первое представление вы дадите ночью. Фейерверки возблистают над театром и сникнут только при вашем появлении на сцене. Вы, как великий Мольер — в парике, кафтане, — явитесь публике перед закрытым занавесом, трижды стукнете тростью об пол. Занавес взметнет с шумом свои бархатные крылья, и представление начнется! И будет длиться долго, а закончится только при общем ликовании утренних звезд!..

Он утих, вдохновенно закрыв глаза. Мандрыгин, остолбенев, сидел на полу. В безмолвную комнату ступил из коридора кот, неторопливо протрусил мимо Мая, задев хвостом его ноги, канул в муть балкона и был таков. Бледный призрак улыбки выступил на лице Василия. Он спросил с изумленным смущением:

— Что вы сейчас лепетали? Это были умственные упражнения писателя?

— Я желал бы этого для вас в реальности! — пламенно сказал Май, открыв глаза.

— Так я и знал! — Мандрыгин ударил себя кулаком по голове. — Мерси! Я-то осел… Надо было, как вертеп втащили, спустить вас по лестнице. И по шее надавать.

— Вы не хотите быть губернатором острова?! — оскорблено ахнул Май.

— Ах, остров! Идеальный театр! Пушки с пристани палят, кораблям пристать велят! — зло, сквозь зубы, прорычал Василий и сунул Маю кукиш. — Вы идиот или подлец, как ваш Лысенко, который врал про какао в тайге! Околпачить меня вздумали? Но я вам не простак-иностранец, не какой-нибудь Уэллс… Меня на кривой не объедешь! Прямо скажу, от души: стань я губернатором острова, первым делом приказал бы вас повесить. Прилюдно! Под барабанную дробь!

— За что?!

— За то, что вы — поганый искуситель! За эти ваши… золотые сны!

— Позорные вещи говорите…

— Это вы говорите позорные вещи! Они смущают, мешают выживать! Добиваться собственной койки! Чистого белья! Своей посуды, которую никто чужой лапать не будет! Вот моя мечта. И никаких островов, слышите, идальго недобитый?

— Я вам… не верю, — ответил Май, мысленно пошатнувшись. — Вы — другой человек.

— Нет, я тако-ой! — ненавидяще пропел Василий. — Я дрянь. Актеришка малограмотный. Неудачник. Интриган. Завистник. Неврастеник. Наконец, вор!

— Нет! — воспротивился Май. — Не вор!

Во дворе упал железный бак, хрустко покатился по битому стеклу. Кто-то сурово кашлянул и позвал вполголоса: «Э-эй, Гормоту-ун! Давай шустрее! Мотор ждет!»

— Какое счастье! — возликовал Мандрыгин, вскакивая.

— Я могу попрощаться с Гришаней? — убито спросил Май.

— Он спит, — мстительно сказал Василий, но все таки сжалился: — Можете поглядеть на стены — в последний раз.

Май попятился из комнаты и побрел в зал. Чужой коридор, тренькающий звук воды, собственная похмельная походка — все было знакомо и противно. Май чувствовал себя пустым, как кастрюлька: компот выпит, а на дне елозит склизкая сливовая косточка. Вечный друг-враг, Май-второй, молчал из скучной брезгливости к моменту.

В зале были изменения: раскладушка со спящим Гришаней отъехала от стены, притулилась у окна-веера, а Вакула с чертом… исчезли! Май озирался, нелепо соображая, куда они подевались: до Петербурга явно еще не долетели — там ажиотажа во дворце не наблюдалось, черевички поблескивали в уголку, дожидаясь кузнеца. Наконец Май догадался потрогать стену и, испачкавшись краской, уныло зашагал назад. По дороге он завернул в беспросветную ванную, без труда нашел текущий кран, намочил голову, умыл лицо, руки. Эти телодвижения — вкупе с дергающей болью в висках — повторялись в его жизни миллион раз. У-у, тоска… Или, как верно, хоть и безграмотно, написал в своем романе Шерстюк: «Здесь, кроме юноши, был мрак».