Последний год жизни Пушкина - страница 19

Впрочем, Бенкендорф, разумеется, Пушкину не поверил, и, даже объявив поэту высочайший выговор, не почел историю оконченной. Более того, он передал Пушкину повеление царя немедленно извиниться перед Уваровым. Иначе не появился бы черновик письма (№ 39), где Пушкин уже всерьез пытается остановить «Лукуллов пир» сплетен.

Так завершился, как будто бы, внешний сюжет этой истории, много крови испортившей поэту в те самые дни, когда начали со всех сторон, вопреки закону смены ветров, сгущаться над его головою тучи. Ненависть Уварова к Пушкину, полыхавшая до самых последних часов жизни поэта, не угасла и со смертью. Уваров сделал все, чтобы в печати не появилось даже некрологов, и, если что-то успело прорваться, то не его в том вина. Современники вспоминали, что одно имя Пушкина вызывало дрожь у министра еще много лет. При нем старались делать вид, будто такого поэта в России вовсе не было.

Вплоть до самой смерти Николая I нельзя было и мечтать печатно напомнить сатиру Пушкина русскому читателю. Только в 1856 г. напечатал ее за границей Герцен, а в 1858 г. она появилась в России (в 1857 г. цензура ее не пропустила). Право, недаром молвою передавались такие слова Пушкина о Николае I: «Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил!» Даже в сроках великий поэт не слишком ошибся!

О двух эпизодах, непосредственно примыкающих к рассказанной истории, необходимо коротко поговорить. Первый эпизод едва не кончился дуэлью Пушкина с одним из умнейших и знатнейших людей России Николаем Григорьевичем Репниным (№ 40–42). Дело в том, что Уваров и Репнин женаты были на родных сестрах — так что княгиня Варвара Алексеевна Репнина имела не меньшие права на чуть было не открывшееся наследство, чем госпожа Уварова. Князь Репнин, само собою, в отличие от Уварова и шагу не ступил для демонстрации каких-либо наследственных притязаний, но все же несколько задет был сатирой Пушкина, как бы косвенно направленной и против него. То ли он в самом деле сказал что-то нелестное об авторе «подражания латинскому», то ли Уваров искусно распространил через своего шпиона Боголюбова слухи о каких-то словах князя, но Пушкин счел себя оскорбленным. Это было тем обиднее поэту, что кого-кого, а Репнина, храброго воина 1812 года, родного брата декабриста С. Г. Волконского[28], он подлинно уважал. В бытность Репнина при Александре I губернатором Малороссии Пушкин слышал о нем много хорошего. Более того, личность Уварова и все его «деяния» были неприятны Репнину не меньше, чем Пушкину — он и не встречался-то почти со своим «родственником». По другому, правда, поводу Репнин однажды написал: «Для клеветника обеспокоить правительство ложным доносом, усугубить невзгоды уже скомпрометированного человека — это такое удовольствие. И ведь никогда эти подлые люди не могли предотвратить заговора или революции; напротив того: их зловещие доносы нередко являлись причиной оных. Ибо это они, марая честь преданных людей, лишают их возможности отвечать за свою службу. И тем самым ослабляя правительство, внушают последнему чувство недоверия, которое нарушает всеобщее благосостояние и спокойствие». Трудно сказать, имел ли в виду Репнин Уварова, но это конечно, и о нем. Вдобавок ко всему, в 1836 г. собственные дела Репнина осложнились донельзя — он был фактически разорен и лишен службы. Тем горше было Пушкину столкновение с человеком, близким ему по духу. Кончился этот конфликт единственно достойным образом: обменявшись объяснительными письмами, двое благородных людей быстро примирились. Прочитайте эти письма и вы убедитесь в том, что Пушкина окружали не одни Уваровы.

Но тут возникло еще одно продолжение «лукулловой истории», грозившее придать ей чуть ли не международный характер. Дело в том, что в марте Пушкин получил письмо от бывшего преподавателя классической и французской словесности в Казанском университете Альфонса Жобара, ярого врага российского министерства народного просвещения вообще и Уварова в частности. Жобар не раз выступал против злоупотреблений университетских чиновников в Казани, за что еще в 1824 г. был уволен и вот уже 12 лет вел бесплодную борьбу за свое восстановление в должности. Между прочим, он ухитрился вручить жалобу на министерство даже в собственные руки царю, что, правда, не помогло. Единственным результатом этого акта было освидетельствование бывшего казанского профессора в психиатрической больнице. Уваров стоял у него, так сказать, поперек горла. И тут вдруг в «Московском наблюдателе» появляется пушкинская сатира. Филолог по профессии, Жобар тотчас перевел ее на французский язык и обратился к Уварову со следующим издевательским посланием: «Смею надеяться, что Ваше превосходительство, который недавно сами удостоили перевести на французский язык «Клеветникам России»