Последний год жизни Пушкина - страница 37

Из дневника М. К. Мердер

5-го февраля 1836. Среда.

С вечера у княгини Голицыной пришлось уехать на бал к княгине Бутера.

На лестнице рядами стояли лакеи в богатых ливреях. Редчайшие цветы наполняли воздух нежным благоуханием. Роскошь необыкновенная!

Поднявшись наверх, матушка и я очутились в великолепном саду — пред нами анфилада салонов, утопающих в цветах и зелени. В обширных апартаментах раздавались упоительные звуки музыки невидимого оркестра. Совершенно волшебный, очарованный замок. Большая зала с ее беломраморными стенами, украшенными золотом, представлялась храмом огня — она пылала.

Оставались мы в ней недолго: в этих многолюдных, блестящих собраниях задыхаешься…

В толпе я заметила Дантеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того.

Мне показалось, что глаза его выражали тревогу — он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале.

Чрез минуту он появился вновь, но уже под руку с госпожою Пушкиною.

До моего слуха долетело: «Уехать — думаете ли вы об этом — я не верю этому — это не ваше намерение»…

Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, — они безумно влюблены друг в друга!

Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной — как счастливы они казались в эту минуту!..

Командируя в Московский главный архив для занятий по делам службы состоящего в ведомстве Министерства иностранных дел титулярного советника в звании камер-юнкера Александра Пушкина, предписываю Департаменту хозяйственных и счетных дел учинить надлежащее по сему распоряжение.

Предписание К. В. Нессельроде.

26 февраля 1836.

Рецензия В. Г. Белинского

Стихотворения Александра Пушкина. Часть четвертая. Санктпетербург. Печатано в типографии Императорской Российской Академии. 1835. 189(8).

Четвертая часть стихотворений Пушкина заключает в себе двадцать шесть пьес, и в числе их известный всем наизусть «Разговор книгопродавца с поэтом», напечатанный вместо предисловия, при первой главе «Евгения Онегина» первого издания; потом, три большие сказки и, наконец, шестнадцать песен западных славян, переведенных или переделанных с французского (история этого перевода известна). Вообще очень мало утешительного можно сказать об этой четвертой части стихотворений Пушкина. Конечно, в ней виден закат таланта, но таланта Пушкина; в этом закате есть еще какой-то блеск, хотя слабый и бледный… Так, например, всем известно, что Пушкин перевел шестнадцать сербских песен с французского, а самые эти песни подложные, выдуманные двумя французскими шарлатанами — и что ж?.. Пушкин умел придать этим песням колорит славянский, так что если бы его ошибка не открылась, никто и не подумал бы, что это песни подложные. Кто что ни говори — а это мог сделать только один Пушкин! — Самые его сказки — они, конечно, решительно дурны, конечно, поэзия и не касалась их; но все-таки он целою головою выше всех попыток в этом роде других наших поэтов. Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в таком виде, как создала ее народная фантазия; переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла. «Гусар», «Будрыс и его сыновья», «Воевода» — все эти пьесы не без достоинства, а последняя решительно хороша; такие стихи, как например, эти, теперь очень редки:

Здесь есть чувство; но прочее, по большей части, показывает одно уменье владеть языком и рифмою, умение, иногда уже изменяющее, потому что нередко попадаются стихи, вставленные для рифмы, особенно в сказках, стихи, в которых отсутствует даже вкус, видно одно savoir-faire