Последний поединок - страница 19
Эту охоту оккупанты начали еще в тот день, когда израненный Киев оказался между двумя мощными клиньями врага. Клинья сомкнулись, и немецкое командование бросило на прочесывание занятых районов шайки своих отъявленных головорезов. Это были настоящие «охотники за черепами», хотя они не снимали скальпов. Они расстреливали каждого, задержанного в лесу или в степи, вблизи шоссейной или железной дороги, вблизи военных складов или мест расквартирования немецких воинских частей; каждого, на ком была солдатская гимнастерка, обувь или белье; наконец, каждого, кто казался им подозрительным.
Фронт ушел далеко на восток, но облавы в городе не прекращались: кто-то спасался от погони, отчаянно и безнадежно звал на помощь, и дробь автомата глушила крик.
По складу характера Русевич не был склонен углубляться в переживания и сожалеть о том, что уже непоправимо. Но этими бесконечными ночами отчаяние наполняло его сердце, и он невольно возвращался к прошлому, снова и снова спрашивал себя: «Мог ли я вырваться, уйти?» Даже очень строго, с пристрастием оценивая обстановку, он все же должен был ответить: «Нет, не мог…»
Теперь мечта о бегстве стала содержанием его жизни. Уйти, во что бы то ни стало пробраться за Днепр, в леса, к линии фронта, перейти фронт! Целыми часами он думал об этом, строил различные планы побега, твердо зная, что товарищи безусловно пойдут вместе с ним.
Он решил, что пробудет в квартире Алешиного брата три-четыре дня, отдохнет, встряхнется, а там — за дело, нужно готовиться в путь.
Но прошла неделя, и нужно было явиться в комендатуру иначе Тане грозила бы беда. А в комендатуре группу бывших военнопленных оцепил конвой, пересчитал и погнал на расчистку дороги.
Легко одетый, работая на леденящем ветру у Днепра, Николай заболел. Утром он не мог подняться с постели.
Временами Русевичу казалось, что он и не выходил из этой маленькой, уютной квартирки — как вошел сюда после лагеря, так и остался навсегда.
Старенький врач, приведенный Таней откуда-то с Шулявки, грустно покачал седой головой:
— Пневмония… Крупозное воспаление легких. А главная беда, что нет никаких лекарств…
Русевича не особенно смутило это заключение врача, смутило другое: где же теперь ему приютиться? Оставаться у Гриши Климко нельзя: он и сам, бедняга, каким-то чудом сводил концы с концами. Хорошо, что имел специальность: печник. С наступлением холодов ему удавалось зарабатывать кусок хлеба. Но Григорий — инвалид, у него семья, ему не под силу такая обуза. Николай откровенно сказал об этом, не думая, что обидит Григория, и Таню, и Алексея. Но они даже не позволили ему договорить.
— Ну как тебе не стыдно?! — со слезами в голосе воскликнула Таня. — Ты наш! Разве не понятно? Алеше, и мне, и Грише ты брат, Николай…
И Николаю стало стыдно.
Так он остался в семье друга. В течение шести недель, то теряя сознание, то приходя в себя, он задавал Алексею один и тот же вопрос:
— Что же теперь, Алеша? Фронт отдалился на огромное расстояние. Зима. В такую стужу нам не уйти. А ведь нужно уйти! Необходимо!
— Будем ожидать подходящего момента, — грустно отвечал Алексей. — Главное — выздоравливай. Как-нибудь устроимся, чтобы прожить. Есть у меня надежда на Свиридова и на Ваню Кузенко.
Алексей уже знал, что Кузенко и Свиридов работали на хлебозаводе. Их отобрал среди заключенных концлагеря в бригаду грузчиков появившийся откуда-то «хозяин» завода — герр Шмидт. Оккупантам нужны были рабочие руки, и отряды эсэсовцев охотились на молодежь. Григорий уже дважды являлся в комиссию вместо Алексея и получал, как инвалид, освобождение от «вербовки». Братья были очень похожи друг на друга, и это выручало Алешу. Выздоравливая, Русевич все чаще спрашивал себя: а как же быть мне?
В начале марта, когда Николай окончательно оправился от болезни, Алеша явился с подарком и радостной вестью. Разворачивая увесистый сверток, он сказал:
— Ребята берутся нас устроить! Нужны грузчики. А это тебе для поправки. Хлеба я притащил, немножко сахара, шесть зубков чесноку — это не шутка! И вот, полюбуйся, настоящее сало — целых двести грамм! Это подарок болельщиков, товарищ вратарь!