Последний приход Дёмы - страница 2

Вся эта рѣчь произвела сильное впечатлѣніе, въ особенности послѣдній вопросъ. Даже Дёма, рѣшительно ко всему равнодушный, пораженъ былъ возможностью исчезновенія всѣхъ парашкинцевъ. Онъ также всталъ на ноги и тоже что-то заголосилъ, но его никто не слушалъ до тѣхъ поръ, пока не замолчалъ весь сходъ.

Конечно, Дема скоро оправился и, попрежнему, заговорилъ разсѣянно и вяло, настаивая на томъ, что обрабатывать надѣлъ свой онъ не можетъ, уходитъ на заработки и проситъ міръ уважить его — снятъ съ него душу.

— Никакъ нельзя по-другому, — сказалъ онъ. — Чай, видали? Хозяйка моя какъ снопъ лежитъ, работать гдѣ-жь ей? изнурилась; мать также… Ну, и не въ мочь держать надѣлъ. Ежели бы еще полдуши, да и то…

Дёма нахнулъ рукой, показывая тѣмъ, во-первыхъ, что онъ и полдуши боится принять, и, во-вторыхъ, говорить ему надоѣло. Онъ вяло высморкался еще разъ и умолкъ. Для всѣхъ было очевидно, что съ нимъ ничего не подѣлаешь. Пожалуй, его можно заставить жить въ деревнѣ, но что изъ этого? Онъ останется, ему все равно, мысли его въ разбродъ пошли, но какой толкъ изъ этого выйдетъ?

Попробовали его подвергнуть перекрестному, очень хитрому допросу.

— Изба и прочее хозяйство есть у тебя? — спросили у него.

— Полагается, — нехотя отвѣчалъ Дема.

— Такъ. Ну, а скотъ есть?

— Скотъ?… Самая малость. Подохъ.

— Такъ, скотъ твой, стало быть, кормится, и кормится, надо полагать, мірскими землями, ай нѣтъ?

— Что-жь…

— Вотъ тебѣ и что-жь! Избу ты имѣешь, мѣсто занимаешь, скотъ твой пользуется, а ты не платишь, по какой причинѣ?

— По причинѣ, что нечѣмъ; радъ бы! — возразилъ Дёма, чувствуя, что изъ-подъ его ногъ ускользаетъ почва.

Допросъ продолжался.

— И опять: мать твоя съ хозяйкой надѣлъ до сей поры держали, занимали землю, а ты душу не платишь, по какой причинѣ?

Дёма взбѣсился. Перекрестнымъ допросомъ приперли его къ стѣнѣ, говорить ему было невозможно. По какой причинѣ? Онъ и самъ хорошенько не зналъ, по какой причинѣ платить ему нечѣмъ, какъ онъ ни бился. Выходило такъ, что нечѣмъ — и все.

— Тыщу разъ говорю вамъ — нечѣмъ платить мнѣ, нечѣмъ, нечѣмъ! Чего еще пристали? — возразилъ Дёма, выходя изъ себя.

— Ну, такъ и сиди дома, — отвѣчали ему, — по крайности, тутъ самого тебя выпорютъ, а не то, чтобы міръ изъ-за тебя мученіе принималъ.

— A куда-жь я дѣну пашпортъ? — вдругъ оживился Дема. — Куда я дѣну пашпортъ? Деньги я за него уплатилъ сполна, и онъ у меня на цѣлый годъ, годовой; куда-жь мнѣ его дѣть? Ахъ, вы, головы умныя!

Дёма оправился отъ своего смущенія и опять разсѣянно глядѣлъ и слушалъ, — ему было все равно. Но въ свою очередь сходъ былъ пораженъ, такъ что перекрестнаго допроса какъ будто и не было. Дема взялъ годовой паспортъ, деньги за него уплатилъ куда же ему, въ самомъ дѣлѣ, дѣть его? Зная цѣну деньгамъ, парашкинцы стали въ тупикъ и замолчали въ полнѣйшемъ недоумѣніи.

— Пашпортомъ ты не тыкай, бери его и ступай съ Богомъ. A только душу плати.

Говорить о дѣлѣ Дёмы дальше не представлялось уже надобности; все было переговорено. Да и надоѣло всѣмъ. Эти исторіи повторялись въ послѣднее время очень часто и, кромѣ тупого озлобленія, ничего не приносили парашкинцамъ… Что возьмешь съ Дёмы? Если онъ и въ деревнѣ останется — это все равно, еще бѣду какую-нибудь сдѣлаетъ. Притомъ, каждый на сходѣ понималъ, что, можетъ быть, завтра и онъ очутится въ такомъ положеніи, когда взять съ него будетъ нечего.

— Погляжу я, съ тебя теперь ни шерсти, ни молока не получишь. Козелъ ты и есть! — вздумалъ кто-то пошутить на сходѣ надъ Дёмой, но балагуру никто не сочувствовалъ.

Поболтавъ еще о разныхъ разностяхъ, не идущихъ къ дѣ.лу, парашкинцы рѣшили: просьбу Дёмину уважить, надѣлъ съ него снять, оставивъ за нимъ только полдуши. Дема также больше не артачился: занятый послѣзавтрашнею отправкой, онъ согласился платить полдуши.

Сходъ послѣ этого скоро разошелся. На всѣхъ собравшяхся легло что-то тяжелое и неопредѣденное, какъ кошмаръ, и разогнало ихъ; каждый желалъ поскорѣе убраться къ себѣ.

Рѣдко парашкинцы находились въ такомъ гнетущемъ настроеніи; по большей части каждый шелъ на сходъ съ тайнымъ желаніемъ стряхнуть съ себя обыденныя мерзости. На этотъ разъ, однако, дѣло было иначе, — парашкинцы торопились разойтись. Имъ было противно присутствовать на сходѣ, говорить безъ толку и глядѣть другъ на друга. Ничего они не могли рѣшить, — зачѣмъ же и шумѣть безъ пути? На лицахъ другъ друга они видѣли безпомощность и уныніе, — къ чему же и собираться вмѣстѣ?