Последний выстрел. Встречи в Буране - страница 13

— Ты что, Гусаров, пригибаешься? — спросил кто-то.

Дмитрий поднял голову и увидел старшего врача.

— Прямо ходи, Гусаров, — улыбнулся врач.

Дмитрий удивился — разве он пригибается? Оказывается, да, пригибается. Ему было страшно, и этот страх давил, заставлял падать. Дмитрию чудилось порой, будто все стволы немецких орудий направлены только на него одного. Поэтому-то он был несказанно удивлен и ошарашен, когда увидел повара Михеича. Тот как ни в чем не бывало жарил на сковородке лук и даже насвистывал что-то, кажется, песенку из фильма «Веселые ребята».

— Ну и шпарит же, окаянный, — заговорил Михеич, кивая головою в сторону передовой. — Помню, вот так же было под Ольховкой...

— Михеич, а вам разве не страшно? — спросил, заикаясь, Дмитрий.

Повар подхватил сковородку, подул на нее.

— Эх, сынок, сынок, — отвечал он, — всем страшно, это только дураку море по колено, а у нормального человека все в норме: и страшно ему, и боязно... Да ведь куда денешься? Войны без этого не бывает. Ты, сынок, бодрись, не давай страху овладеть собой. Самое что ни на есть плохое дело, ежели страх на шею сядет. Тогда пиши — пропало...

Раненые, раненые... Их везли на санитарных двуколках, несли на носилках или плащ-палатках, многие ковыляли сами. Дмитрий почему-то подумал о друзьях-студентах, которые там, в пекле боя. А вдруг кого-то из них принесут или привезут раненым? Ему, Дмитрию, станет неловко и стыдно от того, что он живой и невредимый, а товарищ уже лежит в окровавленных бинтах. Но раненых студентов он пока не встречал и ничего не слышал о них.

— Гусаров, бинты!

— Гусаров, носилки!

— Гусаров, шприцы!

Странное дело. Когда он тащил в палатку мешок с бинтами или накачивал примус, он забывал на какое-то мгновение о прилипчивом страхе и даже переставал слышать гул и грохот. Но стоило только остановиться, на какое-то время остаться без дела, он опять все слышал, ему опять хотелось кинуться к щели...

Неподалеку от медицинского пункта, на пригорке, стояла артиллерийская батарея. Дмитрий видел, как артиллеристы с деловитой неторопливостью работали у пушек. Именно работали, другого слова он подобрать не мог. Слева, справа, спереди, сзади этой батареи вспыхивали черные столбики земли. Это стреляли по батарее немцы. Но бойцы-артиллеристы, как завороженные, продолжали свою работу, не прячась от вражеских снарядов. «Смелые, какие они смелые, — билось в голове Дмитрия. — Почему же я так боюсь? Неужели я трус? Неужели трус?»

И еще в этот грохочущий день Дмитрию подумалось, что, быть может, эта запасная линия обороны окажется главной, что именно отсюда прозвучит команда: «Вперед!», и немцы станут отступать, а на следующий день в сводке от Советского информбюро наконец-то появится желанное сообщение о том, что наши войска, измотав и обескровив противника, перешли в решительное наступление.

И вдруг ошеломляющий приказ старшего врача: свернуть полковой медицинский пункт, отступить назад... Почему? Зачем же отступать, если бойцы-артиллеристы бьют из своих орудий и, конечно же, бьют без промаха?

Дмитрий не мог этого понять.

Старший врач развернул карту. Делая на ней какие-то пометки, он говорил молоденькому доктору и фельдшеру Белкину:

— Вот здесь развернетесь. Я буду в штабе полка. Встретимся на новом месте. Не медлите!

Да, да, медлить нельзя: в лесок, где стоял медицинский пункт, время от времени залетали снаряды, взрывались, круша и ломая деревья.

Вместе со всеми Дмитрий торопливо грузил на брички ящики, мешки с бинтами.

— Трогай! — крикнул фельдшер Белкин.

Дмитрий бежал вслед за бричкой. Садиться на бричку было некуда: там, на ящиках, на мешках, сидели угрюмые и молчаливые раненые.

Дорога свернула на неубранное подсолнечное поле. Оно было уже основательно истоптано колесами машин, гусеницами танков. Подсолнухи кивали отяжелевшими корзинками, и трудно было понять — то ли они осуждают людей за отступление, то ли за бесхозяйственность.

Откуда-то сбоку стала бить тяжелая вражеская артиллерия. То там, то здесь дыбились косматые султаны земли, летели во все стороны вырванные с корнями подсолнухи, осыпая, как стреляные гильзы, созревшие черные семечки.