Последняя кутья - страница 3
Идут все стайкой оделать, едят всякие яства, речам пересыпая, бистро опустошает свою тарелку бабушка наша, да и разве ж она бабушка — разве слепой ее так назвал бы… Не согнулся еще стан, не выцвело лицо -
А как еще кроме мужа таки детки добрые и красивые, такие щебеливые, будто голуби воркотливые. Сидят родители любуются тешатся детским разговором, и примеряют наглые споры.
А сегодня как раз такой день — лакомство с яблоками. Родители взяли понемногу, остатальное ставят среди стола. Старший медленно, насупивши брови, точнейшим образом разрезает на трое… Долго крутят тарелку, каждый высматривает себе лучший кусок, просит один другого взять вначале и у каждого сердце щемит — не возьмет ли он моего куска… Ест каждый своё и хотя всем будет, еще и не съедят, но глаза из-за ложки выглядывают, так и блестят — не лезет ли чужая ложка в его долю…
Отец отдыхает — тихо всё, дети в дальнем покое вокруг матери — между кроватей, столов, стульев два домика построили, обвесили коврами и одеялами — в одном живет старший с младшей, в другом средненький. Из одного идут в гости в другой, примощаются, разговаривают, будто настоящие гости, или доставши какой-нибудь красочный журнал, пересматривают у бозна-который раз рисунки.
Так живут себе в маленьких низких покоях. Уже отец не разостанавливается перед воротами гимназии и думает, как-это будет бегать осенью и его сыночек; уже и младшая, на братьев смотря, целехеньки листы узорами покрывает. Тихо и хорошо хвалят вечером и старие и малые Бога.
Но:
И тихо и печально стало впокоях, не слыхать ни чебета, ни крика, и ни весёлой, наглой ссоры… Только цокают старые часы да болтает печальный болтун своей золотой, лысой головою.
Пришла напасть в то место — обкладки к детям прицепились. Ужас и печаль всюду, доктора с бричек не слазят из угла в угол бросаясь, мастера еле успевают забивать гвоздики, маленькие гробы розовым и синим оббивая… масупились и наши родители, внимательно каждое утро, каждого вечера к детям присматриваются, рты им розкрывают и боязливо заглядывают туда, боясь там тот страшные обкладки увидеть, и радуются потом… Прошла неделя, прошла другая, болезнь уже притомилась детей душить и вкладывать их в сосновые гробы: успокоились немного родители, вдруг заболел их старший — почему-то, говорит, голова болит, и хрипит, как разговаривает.
— За доктором! — вот доктор в горло посмотрел, скзал что пройдет эта болезнь скоро, расказал три небылицы — больше не успел, потому как надо было поспешать кому-то пропастницы[1] гнать, да и уехал.
— Раз пройдет, то и пройдет, — успокоелись родители, да толькл день проходит, другой проходит, не уходит та болезнь — как-то притих Заня, не гуляет, не напевает, ходит будто сонный и хрипит всё хуже… А доктор всё своё поет — пройдет, да пройдет… Аж бульк, срельнул в него, говорит, — и обкладки[2], да еще и скарлатина, и откуда это оно могло взяться? Плохое дело, стережотесь, — когда надо было неусмотрели (закружили голову немного господину доктору). Ничего не сказал на это отец, молча подержал тяжелую шубу доктору и возвратился к жене.
Они посмотрели друг другу в глаза и ничего не сказали, губы у них затряслись, но они и тут себя победили и пошли к больному… Тот седил молча у окна и смотрел на двор.
— Заня! — позвал его отец
Заня оглянулся и посмотрел своими тихими молчаливыми глазами. Ему бедному, было очень плохо — горло уже так сдавило, что он еле говорил. Мать не вынесла того взгляда, она заслонила глаза рукой, вышла и из-за двери слышно было, как она зарыдала.
Пошли лечить, пошли мазать, чего только не выделывали с беднягой, помазками теми горло совсем ему разодрано. Он не стонал, не плакал, не жаловался, но в добрых, чистых, голубых глазах его было столько печали и тоски, такой невыразимый жаль о жизни, по свету, такая страшная кручина, что сердце разрывалось на них смотря. Легче было бы слышать неистовое рыдание, голос, вопли, а эта молчаливая мука до живого сердца допекала.
Прошло еще несколько дней, как не знаю что, и доктор сказал, что бессмысленно и истязать больного. Еще прошло два дня, вечером позвал Зеня мать…