Последняя святыня - страница 12

– Трем громилам на дороге моя лошадь понравилась, а я отдать не согласился, – с показным смирением ответил он.

– Куда ехал?

– Купец Рогуля, он на посаде за рекой живет, позвал до Твери торговым обозом сходить. У него спросите…

– Спросим, когда надо будет. А пока ты давай расскажи.

– А что рассказывать?

– Да всё! – боярин ласково улыбнулся, ни дать ни взять – отец родной. – Расскажи откуда родом… Грамотный? Ну, расскажи, где учился… Как батюшка с матушкой живут-поживают? Детишки есть ли? Говори, говори, ясный сокол, не стесняйся.

– Воля твоя, Василий Онаньевич! Родился я…

– Откуда меня знаешь? – остановил боярин.

– Да как твоей милости появиться, караульные кричали друг другу, мол, Василий Онаньевич изволит пожаловать!

– Ври да не завирайся, – скривил рот тиун, – кричал караульщик Степка Груздь, они его всегда на предупрежденье засылают – сядет в крапиву под изгородью и сидит сычом, меня ждет. И кричал он вот так: «Опасись, служивые! Старый хрен на кичу ползет!» А? Што? Не так?

– Тебе, Василь Онаньич, лучше своих людей знать… А про меня: живу сызмальства в Михайловском, родители померли, грамоте наш дьячок розгами выучил, потом, пока отроком был в Даниловом монастыре прислуживал, там у отца Нифонта доучивался. Как в силу вошел, три года с владимирской артелью на стройках горбил… Ну, а дальше – попал в ополчение, когда десять годов назад наши вместе с татарским войском против литовского князя Гедимина хаживали.

– И наклали вам литовцы по первое число, – боярин поудобнее откинулся на лавке, высвобождая дряблую зобатую шею из тесного воротника. Подьячий кинулся подобрать длинные полы бархатного тиуновского опашня – чтоб не мели по земле, подоткнул их начальнику под ляжки и снова уселся – весь внимание – в сторонке с пером в руке.

– Ополчение наше припоздало, татары без нас по сопаткам получили. А меня тогда, когда ополченье распускали, как грамотного в младшую княжью дружину взяли. Служил сначала мечником на смоленском рубеже, потом подьячим, затем десятским. А теперь вот обратно в село вернулся.

– И меч со службы утянул… А должен ведь княжеский указ знать, что простолюдью не полагается.

– Меч у меня дареный. Сам Иван Данилович за службу и пожаловал.

– Вот оно как! – в голосе тиуна уже не было прежней уверенности: кто его знает, вроде мужик мужиком перед ним, а, поди же ты… Он стрельнул зраком на подьячего, приказал: «Живо дуй на княжий двор, найдёшь стряпчего, боярина Кобылу, скажи, мол, Василий Онаньевич кланяется и про мечника Одинца выяснить желает».

– Грамотку бы мне, за вашей печаткой, – заробел подьячий, – вдруг стряпчий осердится?

– Осердится, значит, выпорет, я Кобылу знаю! После порки сразу сюда ковыляй, – тиун мелко затрясся в беззвучном смешке, видимо, самому шутка понравилась. – Но про Одинца всё равно выведать должон. Князь наградами у нас не раскидывается, так что стряпчий может помнить. Ну, что, – вновь обернулся боярин к Одинцу, – посиди пока в холодной, подожди. Коль не соврал, выпущу. Чего же ты сразу на шляху страже не объяснил?

– Десятский торопливый попался, у той хари разбойничьей запазушный кошель поторопился взять.

– Сам видел? Забожись.

Одинец трижды перекрестился, поняв: «Миновало…». Побрякивая ключами на связке, стражник тянул его из караулки. Боярин блеснул перстнями на пальцах, кашлянул в кулак и, когда Одинец уже был на пороге, буднично, как бы между прочим спросил:

– Мельник-то, говоришь, ракитовский?

– Ага…

– Надо будет познакомиться. Ну, иди, иди…

Вечерело. Низкое солнце удлинило тени, мир стал полосатым; в оврагах и низинках заклубилась нарастающая мгла. Заблаговестил одинокий колокол, протяжный звук его бежал по дорожкам теней и исчезал вдали. Даниловская обитель отходила к покою: устало брела братия на вечернюю молитву, коей надлежало окончить ещё один земной день, наполненный общением с Богом и работой в поле или огороде.

Когда-то – теперь казалось, что с тех пор прошла целая вечность – Одинец был отдан дядькой-кузнецом на учение в эту знаменитую обитель. Сам кузнец, ни бельмеса не понимавший в грамоте, свято верил, что только настоящее учение способно вывести племянника в люди. Александр навсегда запомнил тот день, когда необычно праздничный дядька подвёз его, тринадцатилетнего отрока, к въезду в монастырь.