Посмертные записки Пикквикского клуба - страница 9

— С большим удовольствием, — отвечал мистер Топман.

Незнакомец залпом опорожнил рюмку.

— Мне бы очень хотелось идти на бал, — сказал мистер Топман.

— Билет, сэр, можно получить в буфете за полугинею, — сказал услужливый лакей.

Мистер Топман опять выразил живейшее желание присутствовать на филантропическом бале; но, не встретив никакого сочувствия в отуманенных взорах господ Пикквика и Снодграса, обратился с некоторой горячностью к портвейну и десерту, который только что поставили на стол. Лакей ушел, и путешественники остались одни, имея в виду приятную перспективу послеобеденной дружеской беседы.

— Прошу извинить, — сказал незнакомец. — Погода сегодня дьявольски жаркая… передайте-ка сюда эту непочатую бутылку.

Незнакомец подряд выпил несколько рюмок за здравие всех вообще и каждого порознь. Наступили веселые минуты. Гость говорил без умолку, и пикквикисты слушали с неутомимым вниманием. Мистер Топман с каждой минутой больше и больше распалялся желанием присутствовать на бале. Физиономия мистера Пикквика пылала выражением всеобщей филантропии; мистер Винкель и мистер Снодграс чувствовали сильную наклонность ко сну.

— Эге, уж начинают! — воскликнул незнакомец. — Публика собирается… скрипки настраиваются… арфа звучит… бал в разгаре.

В самом деле, через несколько минут звуки оркестра возвестили начало первой кадрили.

— Ох, как бы мне хотелось идти! — сказал опять мистер Топман.

— Да и мне, — сказал незнакомец, — черт побери… проклятая поклажа… тюки, вьюки… неприятная пересылка водой… сиди тут — не в чем идти… странно, странно!

Должно теперь заметить, что любовь к ближнему во всех возможных проявлениях и видах была первой заповедью для пикквикистов, и никто из них не отличался настолько ревностным исполнением этой заповеди, как мистер Треси Топман. В деловые отчеты клуба внесено множество случаев, свидетельствующих неоспоримым образом, что этот джентльмен был до невероятности добр и милосерд к своим ближним.

— Мне было бы очень приятно, — сказал мистер Треси Топман, — снабдить вас приличным костюмом; но вы слишком тонки, между тем как я…

— Толст как дистиллированный Бахус, э? Ха, ха, ха! Подайте-ка сюда бутылку.

Был ли мистер Топман приведен в справедливое негодование при этом слишком вольном и даже, так сказать, дерзком тоне, с каким незнакомец без всяких предварительных церемоний потребовал к себе вино, или, быть может, он оскорбился весьма неприличным сравнением своей особы с дистиллированным Бахусом — утвердительно сказать нельзя ни того, ни другого. Он передал вино, кашлянул два раза и бросил на незнакомца суровый взгляд, давая ему заметить неуместность его поведения: оказалось, однако ж, что веселый гость сохранил совершенное спокойствие духа под влиянием этого испытующего взгляда, и мистер Топман, убежденный в его невинности, мгновенно переменил гнев на милость. Он продолжал:

— Я хотел заметить, сэр, что фрак мой был бы для вас слишком широк; но вот костюм моего друга Винкеля, надеюсь, будет вам впору.

Незнакомец измерял метким глазом фигуру мистера Винкеля, и черты лица его заблистали совершеннейшим удовольствием.

— Счастливая, бесподобная идея! — воскликнул он. — Приятель ваш — второй экземпляр меня самого!

Мистер Топман погрузился на несколько минут в глубокую думу и потом бросил внимательный взгляд на почтенных сочленов. Вино уже оказало свое снотворное действие на мистеров Снодграса и Винкеля, и, по-видимому, не подлежало сомнению, что даже чувства мистера Пикквика подчинились успокоительному влиянию Бахуса. Достопочтенный муж постепенно перешел через все степени, которые обыкновенно предшествуют окончательной летаргии, производимой сытным обедом и его последствиями. От безотчетного веселья он спустился мало-помалу в пучину безотчетной грусти и потом из пучины грусти взобрался опять на высоту веселья. Подобно газовому фонарю на улице, раздуваемому ветром сквозь узкое отверстие, он обнаружил на минуту неестественное сияние и вдруг угас почти совершенно. Еще через несколько минут он вспыхнул ярким светом и уже окончательно загас. Голова его опрокинулась на грудь, и удушливое сопенье, прерываемое временами громким всхрапом, сделалось единственным признаком присутствия великого человека.