Постельный режим - страница 68
Том заверил ее, что воровством это не считает, и с видом искренней благодарности принял ручку. Мама от него в восторге, по крайней мере на данный момент.
Зато от меня она далеко не в восторге.
— Дорогая, ты очень располнела, — строго заметила она. (Можно подумать, я давно себя в зеркале не видала.) — Такая толстая мама ребеночку совсем не на пользу. Не удивлюсь, если ты испортишь себе сердце. Тебе нужно упорядочить свое питание, дорогая. Как хорошо, что я здесь! Тебе необходимо побольше сырого, особенно пророщенной фасоли. Ты не знала, что пророщенная фасоль исключительно хороша в твоем положении? Сегодня же раздобуду. И еще пару упаковок рисовых хлебцев.
Мама усердствует, как всякий неофит. Пророщенная фасоль = хорошо. Все остальное = плохо. Туговато с воображением по части кормежки. И что странно, несмотря на пылкую любовь к йоге, мама полна предубеждений, бытовавших в английской деревне до 1970-х (пицца, например, для нее до сих пор экзотика). Вчера она, недоверчиво поджав губы, просматривала список того, чего мне хотелось бы на обед, и оживилась лишь раз, когда я (с отчаяния, не иначе) предложила сэндвич с сыром и солеными огурцами. Пророщенная фасоль — единственное новшество, которое она одобряет, и страшно важничает, полагая себя представителем прогрессивного человечества («Миссис Хатчинсон не желает ее есть, это же просто смешно. Я как-то на прошлой неделе пригласила ее на обед, так она к фасоли даже не притронулась, ни единого росточка не попробовала! Да, это не твоя мать, которая всегда опережала свое поколение. Если помнишь, на нашей улице я первая стала пользоваться небиологическим стиральным порошком»).
Каждое утро после завтрака мама возвращается в свою комнату и занимается йогой, после чего появляется с просветленной, блаженной физиономией, по которой пот льется ручьем. Ей ужасно хочется, чтоб и я с ней занималась, но собственная мама в роли наставника йоги, по-моему, это неприлично: будет до меня дотрагиваться, какой-то у всего этого сексуальный привкус. В общем, я отбоярилась, хотя, по правде говоря, жду не дождусь понедельничного массажа — спина в области лопаток ноет, точно ее ножами режут.
Интересно, сумеет ли мама выбраться отсюда живой-здоровой? (Впрочем, до кухонных ножей мне все равно не добраться.)
Вчера вечером, после ужина, заглянул очаровательный Алексис. Тома дома не было, и маме взбрело в голову, что ее долг защитить мою честь от грязных посягательств Алексиса. Она ни под каким видом не желала покидать комнату, при том что Алексису явно хотелось посекретничать о Брианне. Что я, худо-бедно, на восьмом месяце беременности, и совсем от другого мужчины, маму не смущало. Что с того? Моя умопомрачительная мама поглядывала на парня поверх номера «Нью-Йорк таймс» с подозрением более уместным, будь я невинной девой, а он — повесой времен Регентства. Бедняга Алексис чувствовал: что-то не так, но что именно, догадаться не мог. Он украдкой бросал озадаченные взгляды на маму, потом на меня — дескать, в чем он провинился? Если хотите, мне было даже немного обидно: ему и в голову не пришло, что мама вообразила, будто у него на меня какие-то виды.
Когда он наконец отправился восвояси, мама поджала губы, скрестила на груди руки и многозначительно вздохнула.
Я промолчала. Взяла «Нью-Йорк таймс» и углубилась в спортивный раздел, в статью о вчерашнем поражении «Никс» от рук «Кливленд Кавалерс»[31].
Мама горестно покачала головой, попыталась поймать мой взгляд и еще раз тяжко вздохнула.
Я молча разглядывала фотографию Алана Хоустона.
Мама поцокала языком и снова покачала головой.
Я как воды в рот набрала. «Кавс» набрали 108 очков, Леброн Джеймс прорвал оборону соперника.
— Ох-ох-ох… — Мама еще немного покачала головой и еще немного поцокала, но теперь уже — сообразно своим целям — громко и довольно сердито.
— Что? — рявкнула я раза в три громче, чем было нужно, и картинно отшвырнула зашелестевшую газету.
— Не кричи, дорогая, — мягко сказала мама. — Это совсем не обязательно. Я ведь рядом.
— Бога ради, если у тебя есть что сказать, давай, выкладывай! — запальчиво бросила я.