Потаенное судно - страница 5

Вдоль огорода, от реки и почти до самого хутора, тянется канал, по которому пропускают воду для полива. Охрим Баляба — главный поливальщик. Он махает тяжелой сапой-мотыгой, строго распределяет воду по поперечным канавам. Когда очередная канава заполнится водой, он отворяет земляные заслонки, пропускает воду уже прямо на грядки.

Охрим ходит по высокому валу. Белая сорочка распахнута на груди, подол ее свободно трепыхается. Серо-полосатые штаны закатаны до колен. Ноги, не видевшие солнца, отсвечивают белизной. А вот лицо загорелое. В тени соломенной широкополой шляпы оно видится сплошным темным пятном. Баляба рубит земляную перемычку, высоко вскидывая мотыгу над головой и опуская ее с придыханием: «Гек!» Так рубят дрова. Вода, почуяв свободу, устремляется в боковой отвод. Чешуйчато поблескивая под утренним солнцем, ворча и пузырясь, она заполняет все канавки, ложбинки. Стоят в воде на высоких ножках кусты синих баклажанов и красного перца, стоят, словно в зеркало вписанные. Но вот перемычка на грядке закрыта, жаркая земля втянула в себя остатки влаги — только темный квадрат заметен. И поток уже вон куда побежал, уже о противоположную стенку стукнулся.

Коммунарки идут развернутой цепью в сторону реки, рыхлят грядки, подсекают сорную траву, сгребают ее на обочину. За ними по пятам следует вода, подгоняет, торопит. Устала ты, не устала — никто не спросит. Уже глаза ест соленый пот, а ты все махаешь да махаешь сапою. Зато если достигнешь конца — конец твоим мучениям. Сапа летит в траву, сдернутая через голову кофта — в одну сторону, юбка — в другую. Прыгают молодицы в реку одна за другой — река из берегов выходит.

— Сказились бабы. Вот всполошные! — сам себе говорит Охрим, посматривая на белотелый женский грай. — Хиба так можно? Не успела сорвать с себя одежду — бух в воду! Нет бы посидеть, охолонуть.

Сам-то он не прыгает в воду бездумно, нет. Вот опустится солнышко за гору, ветерок принишкнет, вода сделается спокойной и теплой, точно парное молоко, — вот тогда его время. Присядет в вербной заросли, выкурит без суеты цигарку, все в нем уляжется, каждая жилочка угомонится. Тогда-то он и разденется как следует: снимет и сорочку, и штаны, и полотняные сподники. И хотя знает, что на огороде никого уже нет (вон они поют аж под хутором) и никто за ним не подсматривает, все равно прикроется левой рукой, упираясь правой в затравеневший берег, спустится в воду.

— Ух ты! — задохнется от удовольствия. — А холодная — хай тоби грец! — Но это просто слова: вода-то, конечно, теплая. Да и как ей теплой не быть, если целый божий день грелась на пекучем солнце.

Охрим достанет со дна илу, потрет им вместо мыла под мышками, долго будет оттирать прибрежным песочком черные, потрескавшиеся пятки. Затем примется плескать воду на грудь, на шею, на голову. Попробует заплеснуть ее на самые лопатки. И только после всего этого заткнет уши большими пальцами рук, прикроет глаза указательными, затулит наглухо нос мизинцами — и окунется, как бы поставив этим точку.

— Фух ты, будто заново на свет народился!

Да, но пока еще не вечер. И солнце не только не село, но даже не достигло полудня. Охриму мыться рано. Он снимает брыль, вытирает лоб рукавом, смотрит уже не на ералашных молодиц, а правее, в сторону поскрипывающего чигиря — поливального колеса.

Охрим трогает усы, едва заметная ухмылка появляется на его лице, глаза светлеют. Он пониже натягивает брыль, старается скрыть свою радость. Там, у чигиря, на приводе сидит его Тошка. Вон картузик сереет! И работа вроде бы не работа, а все же при деле хлопчик. Сидит себе, катается да коня батожком подбадривает. Конь ходит по кругу, крутит привод, а от привода — зубчатая передача к чигирю. Просто и мудро!

Вчера Антошка не давал отцу покоя:

— Тату, а куда ж я пойду, а що мне робити?

На вечернем наряде упросил Охрим председателя коммуны Потапа Кузьменку посадить хлопца на привод.

— Чтоб семью не разбивать. Чтоб все на одном плану…

— Э… товарищ Баляба, бросай старую привычку. Тут не семья, тут громада, коллективно чтоб все.