Овечерь я в баньке попарился, березовым голиком исхлестал себя докрасна и всю воду на каменку для пару вылил. Хмель из меня и вышел. Одно только из головы не выходило: пред глазами все новобранец стоял без рук и ног. Уж лучше б убили нечистивцы. А ведь в своего бога веруют по татарскому прологу. Как же бог ихний такое позволяет? И подумалось: а ежели тот новобранец — наш скимен с сизым носом, коего мы заместо своего рекрута на войну отдали? На все Миловзорово грех тяжкий ляжет. И Никиту могли так изуродовать вычадки.
После баньки уложила меня матушка на печи, а когда пробудился, кукушка из часов откуковала шесть часов пополудни. Под навесом жеребец мой бесновался, привязанный к яслям. Видать, кобылий дух в ноздрю его ударил.
— Тять, а как, ежели мы кобылу нашу жеребой сделаем? — спросил я. — На царских конюшнях жеребчик от породистого коня сто рублей стоит.
— Согласья может не дать, — ответил тятя.
— Так то ж не Дарья.
— Хоть и глуп ты, Сафка, а иной раз и дело скажешь.
— В тебя удался, — молвила матушка и горшками загремела.
Вывели мы жеребца из-под навеса, дрожал он весь, ноздрями вдыхивал, облым глазом пучился от неуемности своей. Кобыла наша крупом вертела, покуда тятя кнутом ее не огрел. С двух заходов у жеребца ничего не получилось, дядя Миша вторил ему: «Опоньки, милый, опоньки…»
После конской свадьбы дал я жеребцу испить и оседлал, как он малость поостыл. Матушка перекрестила меня, и потрюхал я в Питер. Перстенек с камушком бирюзовым я сызнова на палец воздел. Еду тишком, перстеньком любуюсь, один раз заяц-бесшумок прыснул из-под копыт в березняк. А новобранец без рук и ног, однако, спокою мне не дает. Думки мои все там, где Никита воюет. Сколь еще мужиков турок побьет и покалечит?..
— Слушай сюда, — сказал дядя Пафнутий, когда я спешился и отвел жеребца на конюшню. — Едешь в Крондштадт с Митькой?
— Еду.
— Отвезешь звонарю по мешку муки и пшена сарацинского. Теперь ступай отоспись. Я на ночь останусь. Скоро и твой черед в ночь выходить…
Море я узрел впервой. Вода уходила в небо, горбатясь посередке, и другого берега не рассмотреть было. Волна, как в нашей Чертыхани, только поболе и поленивее. Дворцовая расшива шла ровно. Дул втыльный ветер, и часа через три Митька показал мне на остров, где была возведена Кронштадтская крепость. Остров был схож с каменкой в нашей баньке — серый и волглый. Только пах там камень рыбой и ветром морским.
Мы перенесли к причалу кладь, Митька сказал, что пойдет к церкви, чтоб звонарь телегу пригнал. А я уселся на мешок и стал ждать.
Вдлинь причала шли каменные палаты и лавки. В саженях сорока по правому боку стоял царев кабак с двуглавым орлом над расстегнутыми дверьми. По сходням кронштадтские амбалы тащили мешки и катили бочки. Чайки кругами ширяли над берегом. Диву я давался, как устроена та птица: крылами не шелохнет, а летает и выспрь набирает без единого маха. Иные на волнах сидели, как утеныши.
В той стороне, где Питер лежал, мрела дымная мгла. А тут свежо было, светло и полоса от солнца сверкала, как рыбья чешуя на волне. И солнце лучилось не скрозь бельмастую мглу, а скрозь голубень, ровно промытую в молоке.
Дыхнул я на камушек бирюзовый, рукавом его протер. Приворожил мне сердце цветочек лазоревый, будто выпил я влюбного зелья у шептухи. Чары колдовские душу захмелили крепче всякой медовухи. И хоть ведал я, что только в сказке Иванушка-дурачок женится на царевне, а в жизни-то все вершится инако, да невмочь мне было от дум о цветочке лазоревом оттолкнуться. Душа человека все зарубки в себе носит, ровно блонь на дереве: зарубки зарастают, заливаемы смоляными каплями, аки слезами, да рубцы остаются.
Думы мои стук колес перервал. От кабака катила телега, на облуке сидел мужик в красной косоворотке, босые ноги у ступицы болтались, на потыле черный картуз. Борода на ветру бекренилась. Пресвятая Богородица, так то ж отец Василий!.. А с иного бока Митька пристроился. Подкатили они ко мне, батюшка бросил вожжи на телегу, расцеловал меня трикратно и рек:
— Здорово, слоновый мастер! Ишь как на солнце почернел! А глаза-то хмелем подернуты. Иль полюбил кого?