Дверь открылась, в покои вошел слуга.
— Ваше высочество, прибыл принц Антон…
— У, — Аннушка с досады топнула туфелькой в ладошку, — вредный тихоня, всегда не вовремя явится. Как нарочно. Скажи, я почиваю…
— Аннет, ты сама сказала, чтобы он пришел, — всперечила Юлинька. — Неприлично.
— Приличие, прилика, приличище!.. Пусть войдет. — От губ у Аннушки складки вниз пошли. — Юлия, проводи Асафия черным ходом.
Аннушка протянула мне ладошку, я три раза приложился к перстам ее, она провела рукой по моей голове.
— Не забывай меня, Асафий. Мне так весело с тобой, поверь. Только все хорошее быстро проходит…
С Юлинькой по узкой темной лестничке сошли мы вниз. Юлинька открыла мне махонькую дверцу.
— До свидания, — улыбнулась мне она.
— А кто он, принц Антон? — спросил я.
— Наш друг, — ответила Юлинька и подтолкнула меня к порожцу.
Покуда я добирался на жеребце до храмины, поцелуй Аннушки все горел у меня на губах, а внутри музыка с перевалами звучала, будто я сызнова в пещере с водяным органом стоял. И так-то мне вольготно и радостно было, что инда умереть захотелось в тот же час.
И подумалось мне, что слова Алешки про польского посланника графа Линара — такая же байка, как и стриженая дыня. Не могла принцесса целовать его так жарко, как меня. Пускай у него и звание дворянское, и денег куры не клюют — не могла Аннушка полюбить его. Вот цесаревна — та себе на уме, хоть с виду весела и радушна, да глаз у нее на все кидкий. Видать, каждый шаг у нее проверен, потому как жизнь во дворце под вечной назыркой научила ее скрытничать. А мою Аннушку жизнь ничему не научила и не научит. Все думы у нее на лице видны, такой и пребудет до конца дней своих. Цесаревна думает, что говорит, а Аннушка говорит, что думает. Живет, аки птица Божия, без корысти. Однако и несчастнее иных, потому как больней бьют того, у кого душа открытая.
А уста у Аннушки были ровно атлас. И дух от них шел, как от меда с молоком. Мне все плакать и петь хотелось, никогда больше я так не забывал себя, как в оный день после Покрова. После-то и хорошо бывало, и весело, да не звенела та струна единственная, коей коснулся крылом ангел нечаянной радости. Только единый раз снова пришло ко мне такое, когда воснях узрел я в облаке сияющем возносящегося Бога. Однако то было воснях, и в слезах я пробудился…
Дядя Пафнутий пить бросил — сидел целыми днями в амбаре и на песке полосы чертил. Начертит, размельчит и сызнова сотрет. Так до лета в рот водки и не брал почти, разве что по праздникам приложится к пол штофу, а по будням в трезвости пребывал. Водку, что я для Рыжего получал, он в бочку выливал. И к лету бочка всклянь была полна.
Купать Рыжего я уже водил без Ага-Садыка. Садился ему на загривок, Степка мне на плечо, и мы топали на Фонтанку. Иной раз проходили мимо измайловских казарм. Рыжий впримык к открытым окнам вставал, вытягивал хобот, трубил, и солдаты совали ему булки и сахар. Какой-то дурень, видать, из новобранцев, стукнул его раз палкой по уху и закричал: «Скотина! Через нее сколь людей от лихоманки померло!» Рыжий вырвал у него палку и в отместку тоже врезал дурню по ушам. Слон мой читать не умел и не ведал, что когда бьют по правому уху, должно и левое подставлять.
От горячки пятнистой и в самом деле летом народу на тот свет отправилось великое множество. Торговцы продавали мясо неклейменным, от него и пошла зараза. Даже специальный указ дала ее величество, что-де покойников зарывают только на аршин в землю, трупы гниют и воздух заражают, и приказано было хоронить как положено — на три аршина вглубь. Однако всегда умники найдутся, чтоб в болестях басурман винить.
Однажды после купанья вернулись мы на слоновый двор, а дядя Пафнутий сказал:
— Тимоха велел к нему прийти. И еще куцый сюда заглядывал. А я как раз самокип развел. Он меня спрашивает: «Чья печка-то? Смотрите пожару не наделайте…» Я ответил, что ты из Раменок самокип привез. Верно, опять что-то готовится…
— Тут без Миниха и Остермана не обошлось.
— Ты не встревай в паутину дворцовую. Иль бузунов мало дали?
— Что у тебя с еллинской загадкой, лучше скажи.