Повесть о бесовском самокипе, персиянских слонах и лазоревом цветочке, рассказанная Асафием Миловзоровым и записанная его внуком - страница 52
Сказал я ему, что перееду к дяде Пафнутию во флигель, пускай подмастерье в горенке живет. Обещался, как оклемаюсь, в мастерскую наведаться и покатил до храмины.
Надобно было в Раменки съездить, чтоб тятя с матушкой увидели хоть увечного, да живого. Однако заутро прискользили к храмине пошевни с золочеными дверьми и окошками. Бородатый возница спросил:
— Асафий Миловзоров ты будешь?
— Ну я.
— Велено доставить в Зимний дворец.
— Кто велел-то? — насупился дядя Пафнутий.
— Сама Елисавет Петровна.
— Вона что. Уж не графом ли хотят наречь?..
Привезли меня во дворец, лакей по покоям повел и аккурат в библиотеку цветочка лазоревого доставил, где и встретил меня Алешка с брильянтовой цепью ордена Андрея Первозванного на груди, в белых башмаках с серебряными пряжками и буклях. Персты в кольца золотые взяты, брильянтами тоже светятся, инда глазам невсутерпку.
— Как тебя нынче величать прикажешь? — спросил я его. А сам смотрю на диван, где мы с Аннушкой единый раз поцеловались.
— Камергером я у ее величества, — ответил Алешка.
— А куда ж Иван Антонович делся?
— Отбыл с родителями в свое отечество. Ты садись…
Сел я околь него, жду, что дальше будет.
— В бумагах допросных сказано, что ты отпущен, поелику ложный донос на тебя возвели. Про Лизавету спрашивали?
— Три раза спрашивая был, и все три на дыбе.
— Пытали? — Алешка брови вскинул.
— А что на дыбе делают?
— Что ты сказал?
— Ничего.
— Ушаков допрос вел?
— Генерал только про самокип и казенное довольствие. Помнишь мужика с ружьишком, когда мы с армаями стакнулись?
— А как же.
— Вот он меня и допрашивал про Елисавет Петровну.
— Добре. Жди тут, доложу ее величеству.
И в сей же час возвернулся:
— Ее величество ждет тебя.
Я ковылками следом пошел. Ее величество сидела в кресле, в атласном платье с вырезом, как у цветочка лазоревого. Столик на кривых ножках впримык стоял к креслу. На нем чашки с кофием, грецкие орехи и всякая размайка. Очеса ее величества меня вназырь разглядывали.
Отдал я ей поклон поясной, а она рекла:
— Вон ты какой.
— Какой есть, весь тут, ваше величество.
— Да не весь. Молчать умеешь.
— Жить не умею, ваше величество.
Свела брови свои Елисавет Петровна, однако тут же сверкнула жемчугами:
— Выходит, что и я с тобой в поджигах была? — И сызнова жемчуга показала. — Ты умеешь молчать, а я умею слово держать. Алексей Григорьевич, подай мне бумагу и награду.
Алешка бумаги ей протянул и шкатулку.
— Подойди, Асафий.
Дала она мне бумаги со шкатулкой.
— Оные паспорты и вольная всему твоему семейству и пятьсот рублей денег за твою верную службу на благо державе и короне российской.
Всякое даяние благо, говаривал отец Василий. Взял я бумаги и деньги и молвил:
— Благодарствую, ваше величество.
— А теперь ответь: почему с трехкратной пытки про меня ничего не сказал? — Елисавет Петровна сызнова очеса в меня вперила.
— Алешку пожалел, — ответил я. — Камергера Алексея Григорьевича Разумовского.
— А меня?
— Обоих…
Помолчала самодержица, а после рекла:
— Ступай.
— Ваше величество, — опомнился я. — Дозвольте за батюшку Василия слово сказать. Расстригли его по доносу Куцего, что за вами следил и на меня донес.
— Где нынче отец Василий?
— В Кронштадте звонарем.
— Хорошо. Ступай…
Уложил я в пазуху вольную и паспорты, шкатулку под мышку устроил, откатили меня пошевни до храмины. Дядя Пафнутий дрова на дворе рубил, уже самокип развел, из трубы искры на снег летели, как подбитые птицы.
— Слава тебе, Господи, воротился.
Как вошли во флигель, я второпи шкатулку-то обронил, из нее монеты новенькие посыпались. Собрал их и вижу — нет на них Ивана Асафьевича. После-то по всей Руси монету с ликом моего сына на новую меняли и изымали и сызнова переливали, чтоб забыли о прежнем императоре, будто его и не было.
— Кого ограбил? — спросил дядя Пафнутий.
— Елисавет Петровну. — Я вытащил свернутые бумаги, на стол положил, развернул, чтоб печати не повредить.
Прочел дядя Пафнутий и сказал:
— Вот и пришла нам пора разлучаться, Сафка.
— Почто?
— Не останешься ты в Питере, как пить дать. В Москву подашься. Даже Рыжий тебя не удержит…
Прочел думы мои тайные дядя Пафнутий — видать, на варе моей вязью выведено было, что брошу я сей сатанинский город. Однако с чего у меня на душе ровно кошки скребли, никак в толк не мог взять. Мне бы радоваться — вольную отписали всей семье, деньги дали. А меня тоска за горло схватила. Знобко и сиротно на душе стало. На всю жизнь с цветочком лазоревым расставался, с сыном своим первенцем Иваном. Истина, она — как хлеб мужицкий, впромесь с полынью рушится…