Повесть о Федоте Шубине - страница 21

Федот поселился на Васильевском острове, неподалеку от Рыбного рынка, в тесной клетушке у солдатки-вдовы. На табуретке около тощей деревянной кровати он приспособился со своим ремеслом. С утра до поздней ночи пилил, вырезал из кости табакерки, иконки, уховертки и крестики. По пятницам он уходил на базар продавать свои изделия. Продажа не отнимала много времени. Не скупясь и не торгуясь, богатые бары брали нарасхват товар у неизвестного скромного костореза. Иногда покупатели спрашивали:

— Это твоя работа, любезный, или перекупаешь?

— Моя собственная.

— Гм… недурно… Ну, а набалдашник к трости ты можешь, к примеру, сделать?

— Могу сделать с собачьей головой, могу любого вида выточить, какой прикажете.

— А ларец для драгоценностей?

— И ларец могу.

— Можешь? Ну, так вот, молодец, вырежь-ка мне ларец, да такой, какого ни у кого нет. Понял? Какого никогда и никому ты не делывал…

И Федот уходил опять на неделю в свою конуру и трудился, изобретая новые рисунки для замысловатых изделий. Жизнь понемногу устраивалась. Заработок оказался достаточным. И Федот Шубной, прежде чем идти к земляку своему Ломоносову, решил как следует, поизряднее, приодеться.

Однажды в воскресный день, после обедни, Федот направился к Ломоносову. Робко подошел он к небольшому каменному дому, где квартировал Михайло Васильевич, поднялся по чугунной лестнице во второй этаж, осторожно дернул ручку, потом постучал чуть-чуть слышно. В полумраке он не разглядел, кто открыл ему дверь. Обтерев ноги о половик, Федот вошел в помещение и не успел осмотреться, как из комнаты показался гладковыбритый улыбающийся человек. «Наверно, он», — подумал Шубной и, чувствуя, как бьется у него сердце, спросил:

— Могу ли я видеть Михайла Васильевича?

— Добро пожаловать, это я и есть! — узковатые глаза Ломоносова блеснули приветливым огоньком. — Проходи, молодой человек, хоть я и не знаю тебя, но обличие что-то очень знакомое, наше, холмогорское. Садись, рассказывай, кто ты, чей да откуда, и чем я могу служить…

Федот представлял себе знаменитого земляка совсем иным. Не было на Ломоносове ни шитого золотом красного камзола, про который он много раз слышал в Денисовке от Васюка Редькина, ни припудренных буклей. Лицо припухлое, нежное, не как у простолюдина. Когда Ломоносов улыбался и разговаривал журчащим голосом, подбородок его слегка вздрагивал. Одет он был просто, по-домашнему: на нем была рубаха с расстегнутым воротом, короткие черные бархатные штаны, белые чулки и кожаные туфли, украшенные металлическими пряжками.

Не выпуская из рук шапки, не решаясь сесть в кресло, Федот проговорил застенчиво:

— Я зашел к вашей милости… Я Федот Шубной, Ивана Афанасьевича Шубного сын. Меня-то вы не знаете, без вас родился, а отца должны знать. Он приказал долго жить…

Тут Ломоносов широко распростер руки, крепко обнял Федота и трижды поцеловал его.

— Ивана Афанасьевича… и, говоришь, скончался старик? Давно ли?

— Второй год пошел.

— Жаль, добрый мужик был. Я ему первой грамотностью своей обязан. Да что говорить, память о твоем отце Иване Афанасьевиче, о нашей Денисовке мне весьма дорога! Часто вспоминаю места наши. В Академии книгу нынче печатал: «Краткой российской летописец». И в той книге доказательство дано мною, что чудское население, бытовавшее издревле на нашем Севере, не чуждо славянскому племени и участие имеет в составлении российского народа… Писал сие и думал о Холмогорах, об истории нашего края… Любо мне, когда земляки навещают. Вот на прошлой неделе с Вавчуги от корабельщика Баженина были два мастера — преотменные ребята! Семгу такую в подарок доставили — длиной в полтора аршина, жирную… Ну, раздевайся, гостенек, да смелей себя чувствуй… — Михайло Васильевич приоткрыл дверь на кухню и крикнул горничной девушке: — Маша, приготовь-ка нам кофей с закуской!

Ломоносов обернулся к Федоту:

— А может, и водочки выпьем?

Федот смутился.

— Нет, Михайло Васильевич, не обессудьте: здесь я еще не привык, а дома отец отговаривал, молоденек был, ну я и не набивался на хмельное.

— И не привыкай. Ну, хорошо, хорошо… Маша! Только кофей!