Повесть о любви Херея и Каллирои - страница 22

, и я сел в эту случайно проходившую мимо лодку. Но ветром необычайной силы загнаны мы были сюда, в это море, где наступило потом продолжительное безветрие и где все погибли от жажды. Только я один был спасен благодаря своему благочестию.[92]

Выслушав это, Херей велел лодку привязать к триере и плыть назад, в сиракузскую гавань.

Но их прибытие в Сиракузы предупредила со свойственной ей быстротой Молва, спешившая тогда в особенности сообщить такое множество неожиданных новостей. Все сбегались к морскому берегу, где слышалось одновременно выражение разнообразнейших чувств: кто плакал, кто удивлялся, кто расспрашивал, кто не верил. Люди поражены были новым повествованием, а мать Каллирои при виде погребальных подношений дочери громко зарыдала:

— Узнаю все вещи, — воскликнула она, — только тебя, дитя мое, нет! Что за необыкновенные грабители! Сохранив одежду и золото, украли они мою дочь!

Побережье гавани вторило ей женскими воплями, наполнявшими жалобой и землю, и море.

Но Гермократ, опытный как в делах войны, так и в делах государства муж, объявил:

— Розыском заниматься надо не здесь: произвести надлежит строжайшее по правилам закона следствие. Отправимся же в Народное собрание: кто знает, не понадобятся ли нам и судьи!

Слов еще он не докончил,[93] как театр оказался уже переполненным. Участвовали в этом собрании и женщины. Народ сидел возбужденно.

Первым выступил Херей, в черной одежде, бледный и скорбный, такой, каким он шел за женой на ее похоронах. На трибуну подниматься он не пожелал и, плача, долго стоял внизу. Хотел говорить и не мог. А народ кричал ему:

— Не падай духом и говори!

Наконец он поднял глаза и сказал:

— Надлежало бы мне сейчас не с речами выступать перед народом, а предаваться горю, но сама необходимость заставляет меня и говорить, и жить, пока не раскрою я обстоятельств исчезновения Каллирои: с этой-то целью, выехав отсюда, я и совершил, не знаю, счастливое ли для меня или же несчастное, плаванье. В тихую погоду заметили мы утерявшее свое управление судно, которое тонуло во время безветрия, полное собственной бури. Удивившись, мы подошли к нему, и мне показалось, что я вижу перед собой погребение бедной моей жены: все было цело, кроме нее самой. В лодке лежало множество мертвых, но все они были чужие. А среди них полумертвым найден был и этот вот человек.[94] Подобрав его со всяческою заботой, я вам его и сберег.

Тем временем государственные рабы вводили в театр связанного Ферона, которого сопровождало приличествовавшее ему шествие: следовали за ним кнуты, колесо, катапельт[95], огонь. Такою наградой воздавало ему Провидение за подвиги, им совершенные.

После того как Ферона поставили перед властями, приступлено было к его допросу:

— Кто ты?

— Димитрий, — ответил Ферон.

— Откуда родом?

— Критянин.

— Что тебе известно? Говори.

— По пути в Ионию к своему брату я вынужден был сойти с военного корабля, после чего я сел в проходившую мимо лодку. Я думал тогда, что это купцы, теперь же думаю, что то были грабители. Находясь долгое время в море, все остальные погибли из-за недостатка воды, я же, хотя и с трудом, уцелел, потому что нет за мной в моей жизни ни одного плохого поступка. Не будьте же, сиракузяне, народ, человеколюбие которого широко прославлено, более суровыми ко мне, чем были ко мне и море, и жажда.

Ферон говорил жалобно, народ почувствовал к нему сострадание, и, может быть, и удалось бы Ферону убедить собрание и даже получить, пожалуй, еще и путевое пособие, если бы не вознегодовало на Ферона некое, возмущенное его несправедливой самозащитой, божество, мстившее ему за Каллирою: могло легко совершиться неслыханнейшее дело, так как сиракузяне готовы были уже поверить, будто Ферон уцелел единственно вследствие своего благочестия, в то время как уцелел он исключительно лишь для того, чтобы быть тем строже наказанным. Узнал Ферона один сидевший в собрании рыбак, тихонько проговоривший своим соседям:

— Этого человека видал я уже и раньше. Шатался он у нас в гавани.

Замечание его быстро распространилось в толпе, и кто-то крикнул: