Повесть о военных годах - страница 6

Шестого июля два встречных парохода на Москве-реке обменялись гудками. Гудки, подхваченные настороженными заводами, разбудили город: загудели паровозы, завыли сирены, — нечаянно была объявлена тревога.

Быстро одевшись, я бросилась к двери, чтобы бежать в райком Красного Креста. Но на улице радио возвестило: «Граждане, спокойно расходитесь по домам. Тревоги не было…»

Возвращаться домой уже не хотелось. В райкоме Красного Креста вместо ожидаемого сонного царства застала необычайное оживление. Из Московского комитета партии пришло указание: к восьми часам утра приготовить для отправки тридцать дружинниц. Куда и зачем, никто не знал, и тем не менее ни у кого не было сомнения: «Конечно, на фронт!» Я заволновалась: «Попадет ли наша дружина?..» Попробовала выяснить у председателя, у инструкторов, но им было не до меня. Все же узнала — вызывали другую дружину.

Оставалось одно: броситься по ближайшим адресам. Было пять часов утра. Двери открывали заспанные люди, испуганные таким не то поздним, не то ранним вторжением. Поднятые с постелей восемь девушек из нашей дружины побежали со мной. Мы так насели на председателя, что он приказал зачислить нас в отъезжающую группу.

Помогла, собственно, не столько наша настойчивость, сколько взволнованность, охватившая всех в райкоме Красного Креста: рано утром по радио передали краткое сообщение о гибели капитана Гастелло: в пылающем самолете он ринулся на бензиновые цистерны противника и зажег их.

Подвиг бесстрашного летчика, смертью своей утвердившего бессмертие героев, сражающихся за Родину, вдохновил тогда не одного советского патриота. Не один подросток в бессильной ярости сжимал в те дни кулаки, проклиная свой возраст, мешавший ему таранить самолеты противника или, подобно сотням известных и неизвестных героев, сжигать фашистские танки.

Длительная болезнь мамы приучила меня к большой самостоятельности, но сейчас, когда, наконец, все решено и надо идти домой собираться к отъезду, я растерялась. Как сказать маме?

Тихо вошла я в комнату и остановилась. Мама спала. Вдруг, словно от толчка, она проснулась и обернулась ко мне.

— Ну вот, мамочка… — нерешительно начала я и неожиданно для себя выпалила: — Вот и еду. На фронт. К восьми часам с вещами.

— Уже? Так быстро?..

Мама сидела на диване как-то особенно прямо. Сколько тоски и страдания было в ее глазах! Я понимала, что сейчас только моя выдержка и даже, может быть, некоторая суховатость помогут маме взять себя в руки.

— Давай, мамулька, скорее собираться, ведь уже семь часов. Где мой вещевой мешок? Ты же сама его сшила, ты ведь знала, что я пойду на фронт. Скорее поднимайся, — затормошила я маму.

Медленно, удивительно аккуратно и размеренно собирала мама мои вещи, складывала и перекладывала их с места на место. Бабушка попыталась вмешаться, заявив, что после недавней болезни мне еще рано думать о фронте, но я со всей непримиримостью молодости заявила, что стыдно-де ей, старому большевику, участнице гражданской войны, бойцу Первой Конной, удерживать внучку от выполнения своего долга. Бабушка до того растерялась, что ничего не ответила. Надо знать ее, чтобы понять, насколько эти слова подействовали на нашего домашнего командарма: не привыкла она, чтобы ей перечили. Бабка молча оделась и собралась куда-то уходить. Она подошла ко мне, подставив щеку для поцелуя. Я поразилась: «Ведь не на бал я еду, можно бы немного теплее меня проводить!» Пробормотав что-то о неотложных делах, бабушка ушла. Обиженная, обернулась я к маме. Она все еще машинально перекладывала с места на место мои вещи. Губы у нее дрожали, глаза были полны слез.

— Мамочка, милая, ты же знаешь, что я иначе не могу, это мой долг комсомольский! — не выдержала я.

— Это же война, — едва слышно сказала мама. — А если убьют?..

Тут у меня нашлась неожиданная союзница. Десятилетняя Танюшка стояла на кровати и, переминаясь от волнения с ноги на ногу, путаясь в длинной ночной рубашке, не спускала с меня своих расширенно-испуганных синих глаз. Услышав последние мамины слова, она подбежала, обхватила меня ручонками за шею и, прижавшись щечкой к моей щеке, быстро-быстро заговорила: