Повесть о юнгах. Дальний поход - страница 17
Жалко, что мама никогда этого не увидит. И рассказать не расскажешь, а жалко, что она никогда не увидит этих ребят в матросских робах и не услышит, как печка гудит, не почувствует, как у нас празднично из-за ее посылки: мы вроде смотрим друг на друга какими-то новыми глазами и непонятно почему, но гордимся, что живем в одном кубрике и получаем посылки с Большой земли.
— Хочешь, открою? — предложил Сахаров.
— А чем?
Юрка протянул мне штык. Я поддел крышку, нажал. Скрипнув, обнажились тонкие гвоздики.
— Подожди-ка, — сказал вдруг Леха. — Встряхни… Есть там коржики?
Сахаров поднял руку:
— Тихо! Радисты принимают на слух…
Все рассмеялись.
— Так и не понял, — признался Леха.
— Сейчас посмотрим. — Я снял крышку и отложил ее в сторону.
— Бумажка, — пропел Юрка. — А под ней? Носки!
— Носочки!
— Теплые…
— Еще одни!
— Одеколон.
— Ого! Зачем он тебе?
— Мама, сам понимаешь…
— Коржики! — объявил я.
Сахаров отвернулся:
— Не люблю сладкого.
— А ты попробуй. Мама ведь прислала.
Он остановился вполоборота:
— Ну давай уж…
Обязательно ему надо отличиться! Был бы ведь неплохой парень, если бы…
Если бы что? А кто его знает!
Мы жевали коржики и читали письма.
В кубрике пахло оттаявшей корой, чуть-чуть дымом и шинелями. Пахло и привычно и тревожно — как в дальней дороге.
— Чего ты? — спросил Юрка. — Заскучал?
— Нет.
Просто я совсем, оказывается, забыл вкус коржиков. Или он показался мне другим.
Вадик Василевский жует и в потолок смотрит. Новые стихи, наверное, сочиняет. Про него бы тоже можно было рассказать. Смешной он. Ему еще и пятнадцати нет — самый молодой и самый маленький юнга в роте. Старшина роты мычит, как от зубной боли, когда видит, как Вадик, в шинели до пят, вышагивает в строю — в самом конце, на «шкентеле»… Мы уже научились ходить широким флотским шагом, а у Вадика не получается. Зато он стащи сочиняет, и хорошо выходит!
— М-м, — промычал Леха. — Отец пишет: «Мы с тобой, Леха, еще сходим на охоту. Возьмем двустволки — и в тайгу, с ночевкой». А помнишь, я рассказывал, как мы с ним в снегу спали?
Юрка молча кивнул. Он ел сосредоточенно, не торопясь, — так едят то, чего не приходилось еще пробовать.
— Теперь от сестры почитаем, — сказал Леха и надорвал второй конверт.
— Она молодая? — спросил Сахаров.
— Двадцать один.
— Старовата…
— Заткнись! — Леха рассмеялся, сунул в рот коржик.
А про Юрку и Леху я бы рассказал побольше, чем о других, Хотя нет, лучше, чтобы они когда-нибудь, когда война кончится, приехали ко мне домой в отпуск. Навоспоминались бы!..
— Вот же! Вот оно… Где? — засуетился вдруг Леха. — Где письмо? Вот же отец сам пишет! Про охоту, и все… — Он поднял глаза и виновато улыбнулся: — Сам…
За дверью кто-то затопал, сбивая с ботинок снег.
— Ну, у кого здесь одеколончик? — подошел Воронов. — После бритья хорошо бы.
Глядя на Леху, я протянул старшине флакон. Леха медленно поднимался со скамьи. Встал, пошевелил губами и глухо сказал:
— Мой отец… смертью храбрых!
А коржик еще не доел — стоял с оттопыренной щекой и смотрел куда-то мимо нас.
— Убили…
Сел и стал дожевывать.
Расползался приторный запах одеколона.
Гудела печь. В том углу кто-то спорил, смеялся.
Воронов рассматривал конверты. Мы с Юркой стояли около скамьи. Леха сидел и дожевывал.
Печь все гудела. Все было как всегда — вот что самое страшное. Все было как всегда, и эта обычность — говор, смех, гудение печки, топот за дверью — только подчеркивала Лехино невыносимое молчание.
Дверь хлопнула.
— Юнга Савенков! — услышал я голос старшины роты. — За вами наряд вне очереди… Завтра рабочим по камбузу. Ясно?
Чаще всего Леха рассказывал, как они ходили на охоту — отец и он. У Лехи была малокалиберка. Он считал, что самое главное — это метко стрелять. Только теперь, когда сам начал службу, Леха понял, что отец прежде всего учил его любить тайгу. Любить, а потом уж стрелять и все остальное. «Чуешь, — спрашивал он, — как снегом-то пахнет?..»
И, может быть, потому, что за дверью кубрика вставал дремотный, укутанный в снежные сумерки лес, мы хорошо понимали, о чем говорил Леха. Майор Чудинов стал для нас существовать, как живой человек — давно знакомый.