Повести наших дней - страница 15
— Нет, видал!
— Значит, глядел без очков, — пошутила Федоровна.
Ее шутка оказалась некстати. Хвиноя взорвало окончательно. Он с кулаками пошел на Ваньку:
— Отцовского приказа, гад, не слушать?
Наташка и Петька подняли рев.
— Батенька! — кричала Наташка, хватая свекра за руки.
— Иван, уйди! Не надо драться, — упрашивал брата Петька.
— Зачем так? Ты, Павлович, сам собирайся, и езжайте с Андреем, — успокаивала Федоровна.
Хвиной никого не слушал. Размахивая кулаками, он рвался к Ваньке:
— Вон из моей хаты! Вон!
— Батя, я уйду, и никто не будет знать куда. Никто тебе глаза не станет колоть. Только одно прошу — не отступай.
Он вышел в сенцы и, постояв немного, спрятался за высокую кадушку. Дверь на крыльцо оставалась открытой, и ему видно было стариков и парней, собравшихся около Аполлоновой левады. В гуще толпы стоял атаман. Он громко о чем-то говорил, указывая на шлях. Несколько человек, отделившись, побежали в хутор. И тут же Ванька услышал строгое распоряжение атамана:
— Не поздней как через час все должны быть готовы!
Ванька взглянул на шлях и поразился: непрерывная цепь подвод двигалась на юг. Люди сидели в санях, шли рядом с лошадьми… Издали вся эта движущаяся масса лошадей, саней, людей казалась огромной стаей черных ворон.
«Всё обдонцы. Их упряжка. Как много! — подумал Ванька. — Есть, верно, такие, как батя… Надо спрятаться».
Ванька вылез из-за кадушки, оглянулся, прыгнул за крыльцо и затем, скрывшись за угол хаты, прошел на гумно. Еще вчера он заметил в скирде соломы дыру, в которой спит Букет. Немного подумав, влез в нее.
«Придет кобель, брехать будет. Надо соломой отгородиться от него. Не душно, Наташка с Петькой не умеют плотно сложить скирду, прямо коридор оставили».
Ванька улегся на живот и, подложив ладони под подбородок, стал прислушиваться. Сотни шорохов, коротких и коротеньких, доносились до него.
«Как мыши снуют… Тут не догадаются искать, — подумал он. — А может, и вовсе искать не будут. Некогда. Подгоняют их большевики. Не пойму, отчего так легко на сердце?.. Прямо будто праздник собрался встречать… Нет, не праздник! Бывало, к каждому празднику своя печаль. То рубахи нет, то сапог, а то куры яиц не нанесли. Думаешь: все завтра выйдут нарядные, а ты, как оплеванный, будешь в стороне держаться. А сейчас — никакого гнета на сердце… Скорей бы повстречаться с Филиппом…»
Послышались крики и оживленные разговоры. Солома глушила звуки. Голоса удалялись в направлении двора. Скоро они совсем затихли.
Но вот опять возник многоголосый, оживленный говор, приближавшийся уже от Матвеевой левады. Слышны были и бабьи крики. Ванька ясно различал:
— Но! Но-но!
«Едут. Это Федя Ковалев кричит».
— Андрей, ты берешь Хвиноя?
— Беру.
— Бери! Не оставлять же человека им на издевательство!
«Атаман за отца беспокоится. Жалко им его», — подумал Ванька и горько усмехнулся.
Кто-то из баб заголосил, как по покойнику. Андреев Барбос громко залаял.
— Что возишься до этих пор? — ругал Матвей Андрея. — Сцапают на месте, как мокрую ворону!
— Валяй! Догоним! От нас не уйдешь! — громко, с явной радостью в голосе ответил Хвиной.
«Все-таки поехал…»
«Уснуть бы до завтра. А завтра они обязательно будут тут», — закрывая глаза, подумал Иван.
Наступила необычная тишина. На колокольне Забродинской церкви ударили четыре раза. До Забродина три версты, и колокольный звон хорошо слышно только ранним утром да вечером.
— Стало быть, поздно. Незаметно и день прошел, — разговаривая сам с собой, решил Ванька и стал вылезать из скирды.
На дворе густели сизые сумерки. В их пустынной тишине редко и в отчаянном беспорядке разбросались хуторские курени, амбары, сады, занесенные тяжелыми сугробами снега. С базов к прорубям лениво подходил скот, подгоняемый бабами, закутанными в шубы и теплые шали.
Не слышно было ни перебранки, ни строгих хозяйских голосов. Молчали и собаки.
— Ва-а-ня, — сдержанно крикнула Наташка и боязливо заговорила: — Ваня, жутко. Холод бежит по всему телу. Одни бабы остались. Придут и порежут…
— Раньше смерти не помрешь, — вразумил жену Ванька, зашагав к базу — навести там кое-какой порядок.