Повести. Рассказы - страница 14

Случалось, соседские мальчишки, заслышав смех, сбегались к кабачку и окружали Куна. Каждому из них он давал по одному бобу. Но, быстро проглотив их, дети продолжали с жадностью смотреть на оставшиеся. А Кун, в волнении, склонялся над блюдцем и, прикрывая его ладонью, говорил:

— Больше нет, нет у меня больше… — Затем выпрямлялся и, глядя на бобы, качал головой, бормоча: — Немного, немного! Разве здесь много?[39]

Тут мальчишки с веселым смехом разбегались.

Так развлекал посетителей Кун И-цзи. Но если он не появлялся, никто этого не замечал.

Как-то раз, дня за два или за три до осеннего праздника,[40] хозяин, не торопясь, подводил счет. Сняв доску с записью должников, он сказал:

— Что-то Куна давно не видно. За ним ведь девятнадцать медяков!

Тогда и я вспомнил, что Кун давно уже не показывался.

Один из выпивавших заметил:

— Как же он придет?.. Ему ведь ноги перебили!

— О! — вырвалось у хозяина.

— Совсем он одурел. Воровал, воровал и вздумал обокрасть самого цзюйжэня[41] Дина. Да разве у Дина украдешь?

— И что же?

— Что же? Сперва его заставили написать повинную, а потом принялись бить. Чуть не всю ночь избивали, а под конец ноги перебили.

— А потом?

— Что потом? Ноги перебили…

— Как же это?

— Как же? Кто знает. Его уж, наверно, и в живых нет.

Хозяин умолк и, не торопясь, продолжал свои подсчеты.

Осенний праздник прошел. Ветер становился с каждым днем все холоднее, чувствовалось приближение зимы. Даже стоя целыми днями у огня, я не снимал ватной куртки.

Однажды после полудня, когда в кабачке не было посетителей, я присел и задремал.

— Эй! Подогрей-ка чарку вина! — вдруг почудилось мне.

Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся — нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате. Он так почернел и исхудал, что смотреть было страшно. Он сидел, подобрав под себя ноги, на свернутой камышовой циновке, подвязанной к плечам соломенными жгутами.

— Подогрей-ка чарку вина, — повторил он.

Тут выглянул и хозяин.

— Кун? — воскликнул он. — Так ведь за тобой еще девятнадцать медяков!

Подняв голову, Кун, теряя последние силы, чуть слышно произнес:

— Это… в другой раз. А сейчас заплачу наличными… Только вина получше.

— Опять что-нибудь стащил? — спросил хозяин с обычным смешком.

— Не смейтесь надо мной, — только и сказал Кун, на этот раз даже не пытаясь защищаться.

— Не смейтесь над ним! Не воровал бы, не перебили бы тебе ноги!

— Оступился и сломал, оступился, оступился… — зашептал Кун, взглядом умоляя больше об этом не вспоминать.

Тут подошли еще посетители и принялись смеяться вместе с хозяином.

Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне. Его пальцы были в грязи — ведь он передвигался на руках. Осушив чашку, он медленно пополз, сопровождаемый взрывами смеха.

После этого Кун не показывался, и в канун Нового года хозяин, сняв доску, сказал:

— А за Куном все еще должок в девятнадцать медяков.

В следующем году перед летним праздником хозяин опять вспомнил:

— А за Куном все еще девятнадцать монет!

Но в осенние праздники хозяин его уже не вспоминал.

Не появился он и в канун Нового года.

Так я больше его и не видел. Наверно, Кун И-цзи и в самом деле умер.

Март 1919 г.

Осенью, далеко за полночь, когда луна заходит, а солнце еще не показывается, небо нависает над городком темным покровом.

Все погружено в сон, не спят только ночные гуляки.

Хуа Лао-шуань вдруг проснулся и сел в постели. Он чиркнул спичкой, поднес ее к фитилю в промасленной плошке, и обе комнаты чайной озарились голубоватым светом.

— Уже уходишь, отец? — раздался старушечий голос.

Из соседней комнаты донесся надрывный кашель.

— У-гу, — прислушиваясь к кашлю, ответил старый Хуа.

Застегнув халат, он подошел к жене и протянул руку:

— Давай!

Старуха Хуа долго шарила под подушкой, наконец, вытащила большой сверток с серебряными юанями и вручила его мужу.

Дрожащими руками старик положил деньги во внутренний карман и дважды примял его снаружи. Потом зажег фонарь, погасил светильник и прошел в другую комнату, ту самую, из которой доносились хрипы и мучительный кашель. Как только приступ закончился, старый Хуа тихо проговорил: