Повести - страница 13

И сразу исчез тихий уют весеннего вечера, все стало таинственным и темно-враждебным. Может быть, здесь, среди молчаливых домов, затаились враги…

— Ведь сегодня военное положение объявлено, — вспомнил он вслух.

А сирена по-прежнему ревела над городом; со станции ей вторил хор паровозов и гудок в депо, и этот повелительный призыв катился далеко за город, по снежным безмолвным полям, по тихим деревням и селам.

Люди со всех концов города быстро собирались к штабу в комроты. Шагали по широким, пустынно-враждебным улицам, пробирались по злобным косым переулкам… Мартынов тоже вошел на широкий, освещенный фонарем двор при комроте. Торопливо, кучка за кучкой, один за другим вливались туда коммунисты, быстро строились во взводы и отделения.

И Мартынов тоже встал в ряды, поравнялся направо, и в боевой строй поравнялась его встревоженная душа.

Стоял он с левого фланга, около ворот. И фонарь бросал отсветы на лица людей.

У одних — растерянно-напряженные лица, другие спокойно-озабоченны, третьи взволнованны, у четвертых огонь мужества ровно горит на лицах, как костер в безветренную летнюю ночь Входят женщины и девушки. Вон та не успела согнать с лица кокетливо-лукавой усмешки, эта, позабыв о себе, озабоченно ищет кого-то глазами, слышен смех, принужденно ровный и громкий.

А вот один, совсем еще мальчик, — румяный, безусый, из-за ворота кожаной куртки поднялась здоровая голая шея, — с беззаботной улыбкой весело крикнул, увидев товарища.

— Митька! Бандитов бить, что ли? — И затерялся в темной шеренге.

— Курите, товарищ? — спросил кто-то Мартынова, и рядом с собой он увидел спокойное лицо, чуть изъеденное рябью давнишней оспы: из продкома, Стальмахов.

А тот уже жмет руку и говорит:

— Здорово, товарищ Мартынов, я вас не узнал.

И сразу Мартынов точно серым покрывалом закрыл беспокойные мысли, тревогу — все, что трепетало в душе. Он спокойно вступил в разговор:

— Не курю я, товарищ… А отчего тревога, не знаете?

И не успел Стальмахов ответить, как в разговор вмешался другой сосед Мартынова, толстый, в штатском пальто, затянутом поверх ремнем:

— Это бандиты. Мне по секрету рассказали… Бандиты с пулеметами… — торопливо зашептал он.

— Нет, товарищ, это не бандиты. Не нужно болтать зря… — сказал Стальмахов.

— Думаю, что никого не напугал, — ответил толстый. — Бандиты — эка невидаль!

— Да вы-то, может, и не боитесь, — говорил Стальмахов, и спокойная насмешка еле слышна была в его голосе, — только все-таки зачем трепаться? А если боишься, так лучше уж молчать.

И он отвернулся.

Каждый слушает, смотрит: вдоль рядов идут трое: Климин, Караулов. Робейко. И отчетливо, звонко раздается голос Климина:

— Товарищи коммунисты! Говорить долго не о чем. Все вы сегодня читали в газете и слышали вчера на собрании: перед нами задача — привезти семена для посева. Чтобы привезти семена, нужно топливо. Чтобы добыть топливо, нужны руки. Руки лодырей и паразитов, бездействующие сейчас, должны вы собрать со всего города. Нужно произвести обыски — облаву на всех, кто без ущерба для жизни города может быть взят и использован для заготовки дров. А кстати очистим город от контрреволюционного элемента. Товарищ Караулов назначен руководителем всей облавы, он вас разобьет по районам и даст инструкции. Работайте дружно, будьте осторожны и бдительны!

Отрывистыми фразами, словно командуя, стал говорить Караулов. Но Мартынов не слушал его. Буднично-обыкновенными казались ему теперь большой двор комроты и знакомые лица собравшихся. Значит, впереди не подвиг, не смерть и страдание, а просто бессонная ночь… Но все существо его, освобожденное от ожидания страданий и смерти, незаметно и бессознательно радовалось…

Мартынов попал в тройку, предназначенную для обхода квартир. С ним вместе был его толстый сосед и Стальмахов.

Стальмахов сходил в комроту и получил район для обхода. И, когда они втроем шли по пустой улице, Мартынов спросил у Стальмахова:

— А где наш район, далеко?

— Нет, не очень, четыре квартала еще… Знаете, от Христорождественской церкви до почты.

— До почты?

И сразу понял Мартынов, что сегодня он будет в том доме, где раньше жила, да и теперь живет Надя Ростовцева, первая любовь, которой можно изменить, но которую забыть нельзя никогда. Почему же иначе из толпы веселых подростков, с которыми вырос вместе, он выбрал ее? Ведь тогда казалась она некрасивой: смуглое скуластое лицо, слегка приплюснутый нос. И только алые губы да черные глаза с длинным разрезом делали ее странно привлекательной.