Повествования разных времен - страница 46
— Что… это что? Падаем?!
Мальчик тоже вскинулся — с вытаращенными глазами и разинутым ртом, будто из воды вынырнул. В салоне раздались встревоженные голоса, звали стюардессу, кому-то потребовался пакет… Терновой крепко придерживал плечо женщины, другой рукой гладил голову мальчика, уговаривал:
— Ничего, все в порядке. Мы не падаем, не бойтесь. Просто пилоту стало невтерпеж, и он сбросил сразу более двухсот метров высоты. Это не опасно, только неприятно немножко. Но все уже прошло, все в порядке…
А сам думал раздраженно: «Надо бы узнать фамилию командира корабля. Балласт ему возить, а не людей! Кстати, обязаны были объявить фамилию — почему не объявили? Впрочем, черт с ним, с этим неизвестным пилотом!..» Успокаивать женщину с малышом, понятно, старался другим тоном, никак не проявляя раздражения и тревоги. Видимо, его голос и впрямь успокоил их, оба глядели доверчиво. А когда люди доверяются, им всегда можно помочь.
После дотошный Терновой все-таки поинтересовался командиром корабля. И поблагодарил его — от имени всех пассажиров, — умудрившегося благополучно посадить машину, невзирая на внезапную опасную помеху.
Вот так он впервые встретил свою Аню. «Мадонну в лайнере»…
Как там они сейчас без него, вдвоем с Виталиком? Не впервые ведь, но каждый раз, когда дюралевые крылья уносят Тернового далеко от близких, неизбежно овладевает беспокойство за них. Хорошо еще, если на сей раз будет возможность позвонить.
Три дня и три ночи море пыталось — удар за ударом — разбить каменную челюсть берега. И — прибой за прибоем — швыряло в него собранные отовсюду обломки неведомых скал и неизвестных кораблей.
Белые чайки не могли ловить рыбу. Черный баклан не решался приблизиться к выгнутым гривастым шеям волн. Крабы не осмеливались выбраться из своих убежищ. Люди боялись покинуть берег.
На четвертые сутки шторм прекратился — и все море, до самого размытого в тумане горизонта, было плоским, как молоко в блюдце.
— Это потому, — уверяла чайка, — что я наконец поймала рыбу.
— Это оттого, — сказал баклан, — что я смело приблизился к воде и нырнул.
— Конечно! — разглагольствовал краб. — Стоило мне покинуть убежище — и, пожалуйста, никакого шторма.
— Вот вышел я в море, — хвалился человек, — и полный порядок, полный штиль, никакой полундры.
Только ветер никак не напоминал о себе. А ведь именно поэтому и не было больше шторма.
Уж не первый год, как в судьбе Ани все изменилось. Да нет же, не изменилось — только началось. С непростительным запозданием. А все, что было до, — это было нечто кошмарное, нереальное, будто не с ней, а с кем-то другим, в случайной книжке вычитанное.
Вспоминать не стоит…
Но ведь от той, кошмарной, нереальной жизни до, от нее остался вполне реальный и отнюдь не кошмарный Виталик. Ее маленький Витюшка, которого удалось наконец уложить спать.
Теперь у нее их двое: Витюша Маленький и Витюша Большой. Это не имеет значения, что один Виталий, а другой Виктор. Для нее оба — Витюши. И оба — самые родные, самые незаменимые. И все чаще ловит себя на ощущении, что Витюша Большой — и впрямь отец Витюши Маленького. Рассудком понимает: неправда, нелепость. Но душа воспринимает и решает по-своему. А Маленький не страдает от противоречий души и рассудка — и душой и рассудком все понял и все решил: называет Большого «папой». И за это она особенно признательна Виктору.
Порой кажется, что Виктор был с ней всегда, с незапамятных времен, еще с младенчества. Когда отец осторожно гладил свою малышку по щеке — это была не только рука отца, но и рука Виктора, и сильная и не грубая, и жесткая и такая ласковая. Такая не чужая. Когда отец бережно целовал свою малышку в пробор на темени — это были не только губы отца, но и губы Виктора. Такие не чужие. А после…
После вторглось в ее судьбу нечто совершенно чужое. Более того, чуждое. Но остался с той недоброй поры Виталик, уж никак не чужой… И в ту же недобрую пору умер отец. И вскоре вслед за ним — мать. Сестры повыходили замуж — разъехались по всей своей великой стране, кто куда, изредка писали — к праздникам и ко дню рождения. Единственный брат убыл за пределы своей великой страны и там, на чужбине, погиб — как принято теперь писать, «при исполнении интернационального долга».