Повествования разных времен - страница 5

По воскресным дням после сытного обеда (опять же, уха да рыба с кашей), оставив в лагере начальника и шофера, Гуртовой и Донат уходили через пойменный лес в ближайшую станицу — к дяде Милитею.

По оставшимся еще с гражданской войны неубранным развалинам каменной церкви и множества домов можно было определить, что население станицы изрядно подсократилось. А таких жилищ, как у бакенщика Милитея, осталось — по пальцам перечесть. Дом у него — высокий, крыша — железная, бревна — ровные. Крепкие деревянные ворота и свежеобмазанная саманная изгородь закрывают от чужих праздных глаз обширный двор, увешанный гирляндами разделанной рыбы, уставленный разных размеров бреднями и другими снастями, похожими на старые свернутые знамена. Изнутри ворот висит старинный медный рукомойник — с чистой студеной водицей: перед едой лицо ополаскивать, этот давний обычай соблюдался здесь неукоснительно. Посреди двора — большой стол с длинными лавками по бокам, артель усадить можно. А народу в доме — никого, лишь — фотографии на стенах. На давних, более четких — лихие бородатые казаки, с длинными оголенными шашками, вытянулись перед фотографом, как перед начальством, позируют. На недавних, похуже качеством — лица, роднее которых нет на свете… Жена, друг незаменимый, — на кладбище, под стародавним вязом, надо будет крест подправить: покосился… Сын — в армии, служит исправно, казачьей чести не роняет, только у боевого коня его вместо копыт колеса… Брат родной — в тайге прибайкальской, под конвоем, за чужие грехи страдает безвинно… А дочь — в Городе, на фабрику устроилась, давненько не навещала. Может, замуж собралась, внучат готовит? Тревожно за нее… «Не боись, совладам», — взбадривал себя давней казачьей приговоркой. А все одно невесело на пустые лавки глядеть, вот и рад Милитей гостям.

Приходил с бахчей дядя Ивовий, такой же бородач, как и Милитей. Приносил невиданную в других краях «дыню-огурец» (пока зеленая — была она, как здоровенный огурец, и по виду и по вкусу, а созрев — превращалась в желтую сладкую дыню). Приходили Донат с Гуртовым. Их тут же заставляли ополоснуть лицо. Практикант выставлял флягу экспедиционного ректификата — разбавляли его чистой колодезной водой. Милитей подавал к столу свежую черную икру — из только что пойманного метрового осетра. Попадались, впрочем, осетры и побольше.

— Не, что там попусту зявать, — ворчал Ивовий, — измельчала красная рыба, не та, что была. В верховья уходит, решетки-то нету.

— Какой такой решетки? — интересовался Гуртовой.

— Была когда-то такая железная, до самого дна, — вздыхал Ивовий, а Милитей разъяснял:

— Еще при царе, при каком — не скажу, не знаю. А знаю, что под самым Городом установили казаки ту великую решетку. Всю реку перегородили, и впрямь до самого дна, от берега и до берега.

— А зачем? — допытывался Гуртовой.

— Как зачем? Чтобы красная рыба из нашей казачьей земли в верховье не уходила. Мелюзга да судаки в ту решетку проскакивали, а добрая красная рыба при нашем казачьем войске оставалась. И кормила нас — ешь не хочу! Еще и на продажу шла, по немалой цене. Не обижала нас Река. Так и звалась: Река — Золотое Донышко. И мы ее берегли, в обиду не давали…

— Порядок был! — подхватил Ивовий. — Даст команду наказной атаман по старицам сазанов бить острогами — сколько их там били, не счесть! А то дозволит из самой Реки красную рыбу снастями брать — брали. Но исключительно указанной снастью, исключительно в указанные сроки, никак не иначе. С умом! И не переводилась рыба в Реке.

— А браконьеры? — спросил Гуртовой.

— Браконьеры? — Ивовий переглянулся с Милитеем, усмехнулся. — Мы и слова такого чудного не слыхали прежде.

— А с неслухами обходились просто, — уточнил Милитей. — Гуляли вдоль берега патрули, по два верхоконных. Заметят, что какой-нибудь неслух неположенной снастью ловит иль в недозволенный час, — без лишнего зяванья, не слезая с коней, согреют его нагайками, чтоб не простыл, да поедут себе дальше вдоль бережка. И никакого тебе товарищеского суда, никакого взятия на поруки, никаких увещеваний да бумажной волокиты…