Пойди туда — не знаю куда - страница 33
— А что ж тут не усечь, — усмехнулся Магомед, который и впрямь был человеком более чем сообразительным. А уж когда за «Любу» или «дуру», то есть за «тетешник» мокроволосого сморчка, вор в законе Микадо, он же Ашот Акопович Акопян, он же Барончик, готов был скостить ему, Магомеду, пятнадцать тысяч баксов — тут было о чем призадуматься. Собственно говоря, дельце, за которое он взялся не от хорошей, честно говоря, жизни, с самого начала показалось Боре Базлаеву, бывшему работнику правоохранительных органов, крайне подозрительным. В прошлом следователь прокуратуры, он не мог не отметить, что в версии, предложенной Ашотом Акоповичем, его бывшим, кстати сказать, подследственным, а позднее уже и подельником, наблюдались слишком уж откровенные неувязки. Пятьдесят косых в гринах за элементарный перегон тачки новому хозяину, пусть даже в «горячую точку», это была цена просто непомерная. Еще там, в квартире на Петровской набережной, рассудительный Борис Магомедович Базлаев сказал себе: «Боренька, внимание! Старый фармазон в очередной раз темнит. Это подстава, Боренька. Из тебя хотят сделать клоуна. Но того, кто хочет сделать клоуном Магомеда, Магомед сам сделает клоуном…» Во всяком случае, так сказал бы твой отец, Боря, а комиссар милиции Магомед Ибрагимович Базлаев знал цену своим словам…
— Вот, вот оно: коробулечка! — кладя трубку, прошептал Магомед. — В ней, в этой посылочке, и весь фокус…
Он уже знал, что делать дальше, быстрый умом будущий юрист. Более того, он был почти убежден, что посылочка прилетит в Москву из одного далекого-далекого, все еще не оттаявшего после долгой и снежной зимы города… И случится это скоро, очень скоро…
— Скорее всего — не сегодня завтра, — усмехнулся Магомед.
…Она не помнила, как очутилась на скамейке сквера. Припекало солнце, вытянутые ноги гудели. Неподалеку, у памятника великому поэту, странные полуголые люди, сбившись в кучку, протестовали против убийства зверей. Здоровенный волосатый дядечка, с хорошо видными сквозь полупрозрачное трико гениталиями, держал в руках плакат: «Тамбовский волк — мой товарищ!»
«Педики, что ли?.. — растерянно подумала Василиса. — Ну а Пушкин-то здесь при чем?..»
А ведь и было от чего растеряться! Какой-то час назад, в состоянии, близком к полнейшей панике, она отправила телеграмму в Питер, Зинуле Веретенниковой. «Похоже приехала срочно шли триста до востребования главпочтамт хочу домой точка» — было написано на бланке ее, Василисиной, рукой.
Это был конец, финиш, катастрофа, кораблекрушение! И что самое ужасное, она уже почти поверила в самое страшное, в невозможное, в совершенно прежде недопустимое — в то, что Царевича, капитана Царевича Э. Н., действительно нет в живых…
Поверила?!
«Матушка Божия, ты уж прости меня, окаянную, — устало закрыв глаза, думала Любовь Ивановна, — только никакая я не Василиса Премудрая и, уж тем более, не Прекрасная. Даже не волчица я неубитая, а всего лишь лягушка-квакушка, с которой заживо содрали кожу. Господи, как больно даже от чужого вздоха, сочувственного шепота!.. Дышать, думать больно — до того довасилисилась… доигралась то есть в сказки, доневерилась в очевидное. Матушка Заступница, сил уже никаких нет, веки поднять не могу, вот как устала, что делать-то. Чудотворная, как быть дальше?..»
И тут вдруг, будто наяву, пахнуло на Василису ландышами…
— А ты на Курский, на Курский, милая, поезжай, — сказал кто-то рядом.
И таким знакомым показался Василисе этот женский низковатый голос, что она вздрогнула.
— На Курский?! Зачем на Курский?..
— Там, там он…
— Кто, Господи?
— Торопись…
И она, торопливо заморгав, проснулась, испуганно закрыла рот. На скамейке справа от нее сидел курсант с маленьким букетиком ландышей в руке.
— Вы сумочку уронили, — улыбаясь, сказал он Василисе.
— Сумочку?! Ах, ну да, ну конечно же! Спасибо!.. Где вы ландыши купили?
— На Курском вокзале.
— Ах, на Курском, на Курском все-таки!..
Все, что последовало за этими словами, больше походило на сон — бывают такие, как правило, под утро, когда, очнувшись, не можешь понять, на каком свете находишься.