Пойди туда — не знаю куда - страница 43
— Боже мой, да что же мне рассказать тебе?! Разве что сказку… Слушай!.. В некотором замечательном царстве, в несуществующем уже государстве жил-был царевич по имени… Ой, а зачем ты так навалился на меня?! Мамочка, да что же ты делаешь?!
— А ты жалей, жалей меня, — жарко и смрадно задышал волк.
Что-то нечеловеческое, гудяще-твердое, жгучее вошло в нее глубоко-глубоко, под самое сердце. Василиса вскрикнула, как зарезанная… и… и не умерла!..
— Ма-ма… Ах!.. Ах!.. Маму… у-уу… Боже мой!..
— Ты любишь меня!.. любишь!.. — безжалостно пронзая ее, прохрипел Зверь.
— Ах нет же!.. нет!.. нет!.. не люблю… я жалею… жалею тебя! — мечась и задыхаясь, шептала она.
И вдруг он, как-то совершенно не вовремя, слишком скоро, оцепенел, и лоно ее обдало чем-то неистовым, палящим. Борс застонал, обмяк…
— А у вас, у русских, жалеть — это и есть любить, — сипло пробормотал он, отваливаясь набок…
…Разбудили Василису чужие всхлипы. Она лежала поперек широченной постели в черном вечернем платье, в кроссовках, а внизу, там, где только что была степная трава, кто-то лепетал и прискуливал.
Сквозь неплотно закрытую голубую портьеру просвечивал ранний рассвет. Громко тикали невидимые часы. Во рту было сухо и мерзко, голова мучительно болела, нутро пекло.
Сон, как ей показалось, все еще продолжается. «Да ведь это волчонок, я ему волчонка родила!» — похолодев от ужаса, подумала она, и перекрестилась, и зашептала единственную до конца известную ей молитву: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, спаси и помилуй мя, грешную!..»
Скулеж смолк.
На полу, по левую от Василисы руку, кто-то зашевелился и, лязгая зубами, простонал:
— Помоги-и-те!..
Рядом с кроватью, скрючившись, как человеческий эмбрион, лежал совершенно голый Константин Эрастович. Был он неимоверно тщедушен, костляв и жалок: выпирающие ключицы, концлагерные ребра, дряблые, обвисшие, ознобно дрожащие ягодицы. Глаза у Кощея были закрыты, лицо пугающе бледно. Засунув руку между ног, Константин Эрастович, махровый халат которого валялся на ковре, трясся всем телом…
Василиса быстро включила настольную лампу.
Нет, господин Бессмертный не придуривался. Такие синюшные губы она видала не раз. Это был сердечный приступ.
— Константин Эрастович, — осторожно тряхнув Кощея за плечо, позвала Василиса. — Константин Эрастович, вам плохо?
Глаза просившего о помощи приоткрылись. Мутно покосившись на склонившуюся к нему женщину, Константин Эрастович прошептал:
— Там… в хала-ате…
— Валидол?.. Нитроглицерин?
Но в кармане халата оказались вовсе не лекарства, а ключ от двери. «Господи, — подергав за ручку, панически подумала Василиса. — Почему она заперта?.. Что тут происходило?.. Мамочки, я ведь ничего, решительно ничегошеньки не помню… Ай да винцо!..»
Дверь была закрыта на два поворота.
— Мишаню… Мишаню позови, — простонал за спиной Константин Эрастович.
Верный телохранитель господина Бессмертного, свесив голову на грудь, спал на стульчике в коридоре. Дверь скрипнула.
— А?! Кто тут? — вздернулся амбал с тонюсеньким, как у служителя гарема, голосочком. Левый глаз у него был подбит, рукав малинового пиджака полуоторван.
— Ну, едренать, — подбирая с пола автомат, уважительно сказал Мишаня, — ну вы и деретесь!.. Чуть без зубов не оставили!.. — Он по-бабьи хохотнул и добавил: — И без этих… которые всмятку!
— Шеф вас зовет, сердце у него…
— Сердце? — Мишаня перестал улыбаться. — А у него, едренать, есть сердце?! Эх!.. — Он встал и, положив автомат на стул, вынул из внутреннего кармана никелированную коробочку. — Уколы делать умеете?
— Я медсестра.
— Тогда пошли…
Но шприц он Василисе все-таки не доверил. Перетянув жгутом тощую, в бесчисленных болячках от инъекций руку Константина Эрастовича, Мишаня, словно бы извиняясь, пояснил:
— Вены у него никуда не годные. А я, едренать, приноровился уже…
— Морфий? — тихо спросила Василиса.
— И того круче — героин, — вколов иглу в Кощееву плоть, сказал Мишаня. — Вот потому он у нас, едренать, и геройствует!..
И уж совсем всполошилась Василиса, когда, закрыв дверь за Мишаней, унесшим шефа на руках, обнаружила вдруг, что платье у нее надето на голое тело.