Праведная бедность: Полная биография одного финна - страница 7

С недавних пор кокемякинцы один за другим стали селиться в здешнем приходе. Это гордый, нимало не считающийся с местным обычаем народ. Даже на пригорке перед церковью, закутанные в платки и тулупы, они громко переговариваются между собой на своем плавном наречии.

Свеча вот-вот погаснет, Пеньями — тоже. «Видать, больше, чем на свечу, тебя не хватает», — говорит папаша Оллила. Он только-только начинает оживляться, а Пеньями уже выдохся. «Зря ты осерчал на меня в тот раз, когда я не дал тебе денег. Откуда мне было знать, как обстоят твои дела?.. Ну, скажи мне: на кой черт ты затеял эту женитьбу?»

Как ни пьян Пеньями, он все же чувствует, насколько чужд он этим людям, сколько в них раздражающего высокомерия. Точно и он, и его хутор независимо от их желания уже находятся в их власти. В Пеньями пробуждается безотчетная злоба, он встает, словно намереваясь что-то сделать. Однако папаша Оллила тоже встает и говорит:

— Ну, а теперь отправляйся-ка домой, соседушка, проведай свою бабу. Она поди уже рожает.

Отец и сын выводят Пеньями на крыльцо. Он выбирается в проулок и, тараща глаза во тьму, нащупывая ногами дорогу, бредет домой, на другой конец деревни. Хмель погасил в мозгу все обыденное, привычное, и его жизнь, его теперешнее положение предстают перед ним во всей своей тошнотворной наготе. Эта земля, это небо и эти кокемякинцы — их не возьмешь на всякие штучки-дрючки. Других возьмешь, а этих — нет. Нестерпимо ощущение, что есть в жизни что-то такое, с чем не справишься и от чего все же никак не отделаешься. Она прямо-таки душит его, эта смутно теплящаяся в мозгу мысль, что есть вещи, с которыми хочешь не хочешь приходится считаться.

Бормоча себе что-то под нос, старый Пеньями садится на край дороги.

Дом на Никкиле. В светце горит лучина, при ее свете сидят две дочери Никкиля: старшая, Ева, и младшая, Марке — рыжеволосые, с маленькими глазками. Обе они — единственные из его детей, оставшиеся в живых, — родились от второго брака Пеньями; обе очень похожи на покойницу мать. У них угрюмые лица, они мало разговаривают даже между собой, но тем не менее всегда держатся вместе. Сегодня вечером они как-то особенно горячо чувствуют себя единым целым: все оставшееся до сна время можно безраздельно хозяйничать в доме. Ведь когда нет ни хозяина, ни хозяйки, уходят и работники, — теперь самое время попьянствовать, попробовать запродаться кому-нибудь еще. Лишь стрекочут за печкой сверчки да ни в сон, ни в явь потрескивает, закручиваясь угольком, лучина. Марке сидит под самым светцом и читает вслух по длинному, узкому катехизису; Ева, чуть поодаль, усердно крутит ногой прялку. Когда Ева останавливается, чтобы закинуть нитку на следующий зубец, Марке поднимает голову, как бы желая что-то сказать, но сестра снова толкает колесо и, послюнив палец, продолжает прясть. В Марке есть что-то детское, она еще не конфирмована, зато Ева почти взрослая.

Сестры всецело живут тем, что происходит в их маленьком мирке и его ближайшем окружении. Когда лето близится к концу, по вечерам зажигают лучину — зима опять на носу. Так год проходит за годом, и девушки замечают, что они взрослеют. Позапрошлой осенью об эту же пору умерла мать; теперь у них Майя, она чувствует себя здесь как дома, лазит по амбарам и подволокам, а сейчас в бане, рожает; отец всегда пьян. Первый год без матери был самой счастливой порою в их жизни: отец редко бывал дома, да и колотил их не так шибко, как покойницу мать. Ключи хранились у Евы, и она крепко держала их в руках. Ловиса не очень-то хозяйничала в ту пору, хоть и вертелась все время в доме. Ловиса с отцом на ты и ничуть его не боится, а ведь он такой злющий.

Марке опустила книгу на колени и спросила у сестры:

— Как ты думаешь, где сейчас отец?

— На Оллиле, наверное.

— А зачем Ловиса так часто бывает у нас? Зачем она все время смеется над отцом?

— Она тоже была его невестой.

— Так чего ж ей здесь делать, когда у нас есть Майя? И почему Майя должна быть у нас?

— Она хозяйка.

— Хозяйкой была мать.

— Ну так знай, что теперь хозяйка Майя и сейчас она рожает.