Праведные и грешные. Непридуманные истории - страница 21

— Как же ты время коротаешь? — спрашиваю я его.

— Что могу, то делаю. Языком я или молитвы творю, глазами книги читаю, а руками крещусь. Спасибо Авдотье-невестушке, а то бы, пожалуй, черви съели меня. Она и одевает, она и кормит, и обмывает.

Дай ей Бог добра-здоровья. Сколько грязи соберет с меня. Одно беспокойство и бессонные ночи. Ангел, а не человек.

Я спросил, скучает ли он, беспокоится ли, не ропщет ли на свое положение.

На все это он ответил:

— Что же — Богу так надо, можно ли роптать и гневить тем Бога?

Впоследствии я убедился, что он не рисуется, говорит правду. Такую веру в Бога, такую покорность и преданность воле Божьей, редко встретишь.

Бывало, подходишь к его комнате и слышишь — читает нараспев Отче наш, Богородицу и Царю Небесный или поет что-нибудь из священных песней. Его простая и безыскусная, но полная усердия и любви молитва и сейчас хранится в моей памяти.

В сенокос был я в деревне, где лежал этот больной, и решил навестить его, а он тогда лежал в конюшне, в пологе скрываясь от назойливости надоедливых комаров и мух. Подхожу и слышу — молится:

«Упокой, Господи, батюшку Степана, матушку Гатиану, дедушку… такого-то, бабушку… такую-то, батюшку крестного… такого-то», — поименно поминает он всех родственников. Потом слышу: начал поминать поименно всех умерших соседей. Слышу, и за живых. Прежде всего за братца Федора и невестушку Авдотью с детьми.

Дай им, Господи, доброго здоровья, что не обижают меня и ходят за мной. Награди их, Господи, и их детушек здоровьем и счастьем».

Молится за другого брата и за его семейство и за всех соседей. И всех вспоминает. Не забыл и отцов духовных.

Эта молитва глубоко тронула меня. Но я считал неудобным нарушить его молитвенный подвиг. И вошел, когда он умолк.

Никогда не слышал я, чтобы этот больной роптал на свое положение. Только однажды сказал мне:

— Вот, батюшка ты мой, я видеть-то стал как-то плохо, что-то глаза попортились, да и в голове-то моей что-то помутилось.

Но и это все было сказано с кротостью и покорностью судьбе, с преданностью Промыслу Божию. Никакого оттенка сердечной горечи не было слышно в его словах. Зато и Господь не забыл его. Пятнадцать лет пролежал этот страдалец, и у него не было ни одного пролежня на теле. Видимо, Господь хранил его.

Дай Бог каждому, как Господь сподобил раба Божия Прокофия закончить свое земное странствие. В день его кончины невестка сразу же пригласила меня его причастить.

Прихожу… Больной осунулся. Желтый цвет лица, мутный взгляд, хриплый голос, — все мне говорило, что настал конец его земных страданий. Но и на этот раз душевно он был здоров. Раскаялся в своих грехах совершенно искренно и чистосердечно. Только жаловался на то, что ему стало холодно. Я простился с ним, благословил его, как отходящего в вечность. И мои мысли подтвердились. Через три часа после моего отъезда его не стало. Он умер, как будто заснул.

Последними его словами в земной жизни были слова любви и примирения с ближними. На слова невестки:

— Прости меня, Прокофьюшка.

Он ответил:

— Я давно тебя простил.

Помолчав, он прибавил:

— Прости меня, Авдотьюшка.

Затем повернулся на левый бок, руку положил под щеку и в таком положении скончался. Мир праху твоему, великий страдалец, учитель терпения, покорности и преданности воле Божьей.

Петрович

Сорок лет прожил восьмидесятилетний сгорбленный старичок Петрович в глухой слободе Погореловке. Знали его все от мала до велика, знали и люди из соседних селений и хуторов.

Как он жил в молодости? Степенный землекоп, вырастил дочь и двух сыновей, но семейного счастья не было. В тридцать Бог «прибрал» жену Петровича, а за ней и дочку. Сыновья, злоупотребив любовью отца, запутались на заводах и шахтах, бросили отца, и о них не было ни слуху ни духу. Ни один из них не приезжал в родное село, ни один не прислал старику-отцу медного гроша. Примирился Петрович со своим тяжким горем, со своим бесталанным одиночеством. Никто не слышал от него ропота.

— Что же, на все Его святая воля, — говорил он, когда случайно заходила речь об его одиночестве.

Продал Петрович свою просторную усадьбу, продал рубленую хату, сбыл скотину и, оставив себе не более десяти-пятнадцати саженей, построил маленькую землянку и поселился в ней.