Правило четырех - страница 28

Когда же смотритель узнал, что корабль пришел из-за Гибралтара и привез какой-то груз с севера, его едва не хватил апоплексический удар. Страницы дневника усыпаны отвратительными проклятиями, в которых Колонна назван сифилитическим безумцем, потому как только сумасшедший или полный идиот может поверить, что из такого места, как Париж, привозят нечто ценное.

По словам Кэрри, Колонна упоминается в дневнике еще только дважды. В первом случае Генуэзец передает подслушанный им разговор между римлянином и его единственным за все время гостем, неизвестным флорентийским архитектором. В разговоре Франческо упоминает о книге, которую пишет и в которой изложены «бурные события недавних дней».

Во втором, запись о котором сделана спустя три дня, речь идет о еще более загадочных вещах. К тому времени смотритель уже убедил себя в том, что Колонна настоящий сумасшедший. Римлянин запрещает своим людям провести разгрузку пришедшего корабля и настаивает на том, что сделать это нужно только ночью. Деревянные ящики оказались довольно легкими, на основании чего Генуэзец сделал вывод, что в них находятся либо какие-то металлические изделия, либо специи. Постепенно, ведя тайное наблюдение за римским гостем, смотритель уверовал в то, что Колонна и его компаньоны — архитектор и пара братьев, тоже из Флоренции, — являются участниками некоего заговора, и когда долетевший издалека слух вроде бы подтвердил страхи, он не преминул записать его в дневник.

«Говорят, что Антонио и вор не первые жертвы этого человека и что по прихоти Колонны уже убиты еще два человека. Я не знаю, кто они, и не слышал, чтобы кто-то произносил их имена, но уверен, что все дело в этом самом грузе. Наверняка они узнали о содержимом, и он убил их, опасаясь предательства. Сейчас я уверен: страх — вот что движет этим человеком. Его выдают глаза».

По словам отца, Кэрри обратил меньшее внимание на вторую запись, чем на первую, в которой, как он считал, речь могла идти о «Гипнеротомахии» или, точнее, о ее раннем наброске.

Однако Тафт, исследовавший книгу совершенно с другой стороны и составивший толстенные каталоги-справочники, в которых каждое слово Колонны прослеживалось до самых истоков, отказался придавать хоть какое-то значение неуклюже нацарапанным запискам жалкого смотрителя порта. Невозможно представить, заявил он, чтобы такая смехотворная история могла пролить свет на глубоко сокрытую загадку великой книги. С находкой Кэрри Тафт обошелся так же, как обходился со всеми прочими книгами по этой теме: предложил отправить ее в камин.

Думаю, такая реакция объяснялась не только его истинным отношением к дневнику. Тафт видел, что баланс сил меняется, что его влияние на Кэрри уменьшилось после того, как мой отец предложил ему новые подходы и новые, соблазнительные, возможности.

Последовала борьба, схватка за влияние, в которой Винсент Тафт и мой отец прониклись друг к другу ненавистью, которая уже не покидала их. Тафт, чувствуя, что ему нечего терять, принялся поносить и всячески чернить работу соперника, желая привлечь Кэрри на свою сторону. Мой отец, видя иссушающее влияние Тафта на старого друга, ответил тем же. Все, что было достигнуто за десять месяцев, оказалось погубленным. Ни Тафт, ни мой отец не пожелали пользоваться вкладом, сделанным другим.

Все то время, пока шла война, Кэрри не расставался с дневником Генуэзца. Он не мог понять, как его друзья, поддавшись мелким обидам, выпустили из виду главное. Уже в юности ему было присуще качество, которое он позднее обнаружил у Пола: преданность истине и нетерпимость ко всему, что отвлекает. Думаю, из них троих именно Кэрри сильнее других стремился разгадать загадку книги. Возможно, потому, что мой отец и Тафт оставались людьми науки, они видели в «Гипнеротомахии» нечто академическое. Они знали, что жизнь ученого может быть потрачена на служение одной-единственной книге, и осознание этого притупляло их чувство неотложности. Только Ричард Кэрри, торговец искусством, не давал себе расслабиться. Должно быть, он уже тогда ощущал будущее. Его жизнь в книгах была такой скоротечной.