Православное пастырское служение - страница 35

Пастырь незаметно начинает приписывать себе то, что принадлежит не ему, а благодати Св. Духа. То, что от Духа Святого подается во всяком таинстве и священнодействии, совершенно не зависит от личных дарований иерея, этот иерей начинает ставить в зависимость от своих личных качеств и совершенств, от своей духовности, молитвенности, подвига и пр. Подобное заблуждение проявляется скорее в области настроения и ощущения, чем области умственно-теоретической. Это сдвиг больше психологический, чем национальный. Иерей прекрасно понимает, что освящающая сила принадлежит Св. Духу, но возможность добиться большего освящающего действия Духа он приписывает уже себе, своему духовному достоинству, своему подвигу.

Этому очень помогают некоторые экзальтированные личности, окружающие пастыря, по преимуществу восторженные дамы, не лишенные элемента истеричности, которые в своем духовном устремлении должны перед кем-то преклоняться, кого-то обожать, кому-то служить. Русский церковный быт выработал особое выражение для таких кликушествующих особ — "мироносицы." Это явление свойственно исключительно русскому быту. Греческая, арабская, сербская церковная стихия благодаря своей большей трезвенности не знают этого уродливого явления. Русская душевность, большая лиричность, певучесть наших религиозных переживаний подвержены этому в высшей степени и способствуют этому соблазну в пастырском быту.

Такие "дэвотки" непременно перед кем-нибудь благоговеют, быстро находят себе предмет обожания в мало-мальски незаурядном пастыре, особенно хорошем проповеднике, если он красиво служит, хорошо поет или, что всего хуже, если он молод и красив. Каждое его слово ловится на лету, голос его приводит в волнение, каждый шаг и жест толкуется в особом смысле. Такой пастырь уже не может ошибаться, каждое его слово — жемчужины мудрости, проповедь — затмевает Златоуста, его молитвенность — огонь перед Богом. Его молитвенности приписываются чудеса там, где не было ничего особенного в смысле медицинском, и вообще никакого чуда не случалось. Пастырь становится в глазах этих неврастеничек и, что хуже, в своих собственных, особым молитвенником, духовно одаренным, он имеет особенное дерзновение перед Богом, он исцеляет, он чудотворит. У него находят особые дары: одно прикосновение его руки уже облегчает застарелые недуги, он даже прозорлив, угадывает мысли, предсказывает будущее. По меткому слову митр. Антония такой пастырь начинает "кронштадтить." Про него уже при жизни слагаются легенды. Хуже всего то, что неопытный, молодой пастырь сам начинает легко поддаваться таким обольщениям, верить своим мнимым дарованиям, входить в роль такого "целителя, молитвенника, святого."

Для поддержания ли своей репутации или по привычке многих подражать другим пастырь начинает вырабатывать свой стиль, стилизуется под кого-то, кто ему представляется совершенным священником, заучивает особые позы, говорит проповеди особенно филыниво-слащавые, неестественно служит "со слезой и умилением."

Пастырь с первых шагов такого начавшегося поклонения должен решительно и резко (резкость здесь полезна и оправдана) отвергнуть подобные лжеумиления и сразу положить предел этому нездоровому и уродливому явлению в жизни своей паствы. Если же пастырь это поклонение допускает, увлекается и культивирует, то сам попадает в это ложное настроение, прельщает себя и других губит.

Особой заботой таких восторженных женщин является здоровье и благополучие пастыря. Само по себе в этом ничего плохого нет. Но опять-таки опасность не в самой заботе а в "творимой легенде." Начинают распространяться слухи: наш-то батюшка себя не бережет, он-то ведь не от мира сего, у него уже начинается чахотка, он себя морит, он все ночи напролет Богу молится и пр. Здесь тоже священнику следует решительно и сразу отвергнуть такие слухи, потому что в большинстве случаев они ни на чем не основаны. Если же действительно пастырь отдается особым подвигам поста и молитвы, то "промышлять этим," как говорили свв. Отцы, вовсе не следует. Подвиг есть подвиг только тогда, когда он скрыт от взоров людей. Аскетизм, проявляемый на глазах у всех, теряет свою ценность и перед Богом, и для самого аскета.