Праздник побежденных - страница 32

Я знал, что голубые глаза косят на кончик носа и губы растягиваются в блаженной улыбке.

Феликс сложил листы, откинулся на сиденье, задумчиво поглядел в окно. Он вспомнил, что, когда встретил Ванятку вторично, он тоже был босоног, но уж на грязном, изрубленном танковыми гусеницами снегу.

Затем Феликс постелил в машине, чтобы не делать этого в темноте, накинул на плечи пуловер и побрел в сумерках меж бархатисто-черных шаров буксуса. Внизу серой гладью лежало море, оно напоминало о женщине, но Феликс старался не думать о ней, а размышлял о том, что слишком много боли приносит ему общение с людьми. Но я не одинок, нет, думал Феликс, у меня есть свой мир, населенный близкими мне по духу и образу мыслей людьми.

Феликс брел по старому парку, полному грустных видений. Незаметно стирались грани, и в реальное зримо и широко вливалась фантазия. И это была его страна.

Меж кипарисовых стволов оседал закат. На скамье в аллее, полной печали, сидел господин в черном цилиндре, положив руки на трость, и любовался вечерними красками. Его седая голова, как и он сам, была неподвижна, как деревья и кусты, теряющие очертания. Вокруг на зеленых тюльпанах застыли серебристые стрекозы.

Феликсу стало радостно, что встретил он Гогена именно сегодня.

— Добрый вечер, господин Гоген, — поклонился Феликс.

Великий художник молча приподнял цилиндр. Феликс хотел было пройти, но тот жестом пригласил сесть рядом. Феликс сел и почему-то подумал, что пуловер с плеч свисает крыльями летучей мыши.

— Знаете, — сказал художник, — на закате гложет беспричинная тоска.

Феликс опять поклонился, а художник замолчал, глядя меж стволов вниз на остывающую медно-райскую даль. Феликс же у фонтана средь бледно-голубой поляны увидел павлина с распущенным веером хвостом. Раздавалось трепетное стрекотание перьев. Боже, как красиво, печально и хорошо. А на поляне вовсе не разлапистые капустные кочаны, а диковинные цветы голубеют в сумерках, источая теплый восковой аромат. Феликс глядел широко открытыми глазами, боясь спугнуть настроение покоя и великолепия, переполнившее его до слез.

— Солнце зашло, — тихо сказал Гоген, — теперь будет хорошо. Он скрипнул зубами, и видно было, что боль приносит нестерпимые муки.

— Очень больно? — спросил Феликс.

Художник улыбнулся.

— Только физически, а это, знаете, не самая сильная боль.

Он откинул полу, доставая сигару, а Феликс увидел, что зеленый бархат на коленях потерт, а туфля чинена-перечинена и аккуратно замазана краской. Художник молча раскуривал сигару, втягивая бледные щеки, скосив глаза на малиновый огонек. Дым кисеей путался в черной хвое.

— Я очень рад, что мои павлины приносят вам радость, — сказал художник. — Знаете, живопись не для всех, ибо и люди не все равны. Они только едят и пьют одинаково. Помните тот пейзаж с персиками, — он печально улыбнулся, — я менял его на один обед, а теперь он стоит тысячи. Впрочем, о чем это я говорю? Разве подлинное искусство измеряется деньгами? Таких, как вы, чувствующих то великое добро, что несет в себе искусство, единицы, а для господ знатоков я, видите ли, развлечение, мода, верное помещение капитала и тема для салонных разговоров.

Он сердито задымил сигарой, а Феликс полюбовался другим павлином, будто вычеканенным из червленого серебра. Он стоял на отлитых лапках на сиреневой дорожке, и лишь пленка в желтом глазу дергалась, и Феликс понял — павлин живой. Затем господин Гоген удивленно оглядел Феликса и воскликнул:

— Бог мой, вовсе запамятовал я. — Он встал, чопорно снял цилиндр и, склонив седую голову, сказал: — Сегодня, Феликс Васильевич, расцвела акация, и позвольте поздравить вас с Новым годом.

Они постояли, пожимая руки и вдыхая грустно бумажный запах акации, и художник продолжил:

— А вот и вторая радостная весть, вы долго ждали ее и сегодня увидите женщину. Она там, — и повел сигарой в черно-папоротниковую чащобу. — Ну, идите же, идите, Ада Юрьевна вас ждет.

Феликс поклонился, поблагодарил и побрел по песчаной дорожке в темноту. Его путь черной стеной преградила кипарисовая роща, а среди стволов белели надгробия, а из-за бархатисто-черных шаров буксуса выглядывала часовенка. В распахнутые двери на поросшие мхом ступени, на мраморного льва лился мягкий свет лампад. Он подошел ближе и на каменном полу увидел молящуюся женщину в белом. Он узнал ее и в приливе грустной радости долго стоял за ее спиной. Он не стал ее отвлекать и побрел к могиле в зарослях черных тюльпанов, мутно бледнеющей в свете звезд. С надгробия смотрело мраморное лицо с приоткрытым страдальческим ртом и чуть косившими, полными печальной иронии глазами.